После первой смерти
Шрифт:
– Ладно, тогда чего ты хочешь добиться? Что хорошего в том, что ты убежишь? Ты – один. Один на всём свете. Те трое, что были с тобой, мертвы – те, кого ты назвал Антибэ, и тот черный парень. И Арткин. Кто из них остался? Никого. Умер твой брат, а теперь и твой отец.
Он в ошеломлении смотрел на нее. Его несвежее и протухшее дыхание, попало ей в рот, в её ноздри.
– Мой отец – о чём ты? Теперь мой отец?
Когда она произносила эти слова, она не осознавала их значение, того, что они в себе несли, того, что эти слова впитали в себя ранее, значение которых дошло до неё лишь только сейчас, словно внезапно осенивший ответ на
– Арткин. Он был твой отец, не так ли?
– сказала она, пристально наблюдая за изменением его реакции.
– К чему ты это говоришь? Ты ж ничего не знаешь о нас.
– Вы напоминали мне сына и отца, - сказала Кет, импровизируя, суетливо перебирая мысли. И затем она увидела правду: - Когда я увидела вас в масках, в первый раз, я это поняла. Ваши губы, глаза – одни и те же. И мне стало непонятно, почему ты не называл его отцом.
– Это невозможно, - закричал Миро, пытаясь отвернуться от неё. Но не было места, чтобы хоть как-то избежать её глаз и слов.
– Почему невозможно?
– спросила Кет, заставляя себя продолжать говорить, не прерывать беседу. Она снова вытягивала из него жилы, чтобы выиграть время, застать его врасплох, снова вывести его из равновесия.
– Разве ты не говорил, что он нашел вас с братом в лагерях и отвёл вас в школу? Сделал бы это незнакомец? Возможно, он искал для вас место, где вы будете в безопасности, и заботился о вас? И почему он вернулся к вам позже? И сделал бы он всё это, не будь он вашим отцом? Если б он был всего лишь незнакомцем?
– Мой отец умер, и мать тоже. Давно. Они подорвались на мине, - настаивал Миро, но теперь в его голосе было сомнение.
– Но ты же не видел, как они умерли. Кто-то рассказал твоему брату, а он – тебе.
Арткин его отец? Он не мог убедиться в том, что это правда. Потому что был червь, ползающий у него в сердце, червь, который говорил ему, что это он в ответе за смерть Арткина, он предал Арткина, он схватил девушку вместо того, чтобы предупредить его о приближении солдат на мосту. Он предпочёл девушку и свою собственную свободу жизни Арткина, который был для него всем, а теперь даже и отцом.
Из него вырвался крик. Из его глубин. Крик, следующий за горем, болью и мукой, текущими через его тело, потому что кровь должна течь из раны. Звук укутал Кет так, что она стала частью этого крика. Он оторвал от неё лицо. Его голова была закинута назад, он наполнял криком воздух, словно смертельно раненное животное, объявляющее о последнем моменте отчаяния.
Кет обняла его и начала баюкать, гладя его свободной рукой. Его вопль начал теперь переходить в слово, вырывающееся из этого их укрытия. «Аааарррткиииин!» Крик чуть ли не разорвал на части весь этот их шалаш, а затем установилась тишина, похожая на смерть, и лишь слабое эхо осталось в ушах. Кет стала его качать, так же как она это делала с детьми в автобусе, мягко напевая. Это была тихая песня без мелодии, слова не имели значения, но звуки были способны принести ему комфорт и утешение. Она закрыла глаза, окутав его, прижав его к себе, со всей своей сердечностью и дыханием, с её потом и её мочой.
Он нажал на спусковой крючок, и пуля разбила её сердце. Она умерла в считанные секунды.
Когда Кет Форрестер была девятилетней девочкой, она чуть ли не в обморок падала при одном лишь слове «смерть». Кусок мяса мог застрять у неё в горле. Однажды, она испытала настоящий ужас, когда её горло было забито мясом, которое не двигалось ни туда, ни сюда, перекрыв доступ воздуха в легкие, когда она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Она задыхалась, и лишь сумела встать на ноги с выпученными глазами и замороженным полуоткрытым ртом. Затем она не могла сдвинуться с места, произнести какой-либо звук, она была беззвучно парализована, и её сознание занимала лишь одна мысль: «Я умираю, и никто об этом не знает». Хотя с нею за столом сидели и мать, и отец. И спустя момент, когда ей уже угрожало удушье, и всё в этой комнате начинало становиться тусклым и далёким, то вдруг каким-то чудом пробка из мяса ослабла. И она поднатужилась и кашлянула, и мясо вернулось обратно рот, открыв доступ воздуха в её лёгкие. И судорога схватила ломкой болью все её кости и мускулы, жадно отбирая у лёгких воздух, и она тут же искупалась в холодном поту, заблестевшем на её коже. Вместе с дыханием прибыло ощущение того, что смерть отложена на другой раз. И наступило приятное осознание того, что она и вовсе не собиралась умирать, она хотела жить. Жизнь стала для неё актом движения и способности дышать. Жизнь внезапно стала для неё такой красивой и яркой, как музыка, вдруг зазвучавшая в её сердце и ставшая её спасением.
Спасением.
Но не на сей раз.
На сей раз, всё остановилось, как останавливаются часы, и боль стала её телом, а тело – болью, и она точно знала, что случилось, и что должно было случиться. Пистолет уже был не у груди. Боль наступила между вдохом и выдохом.
«Боль… ничего себе… я умираю между вдохом и выдохом… мама и папа, я не могу дышать… и никто не скажет мне, какой я была хра…»
11.
Привет, отец.
Бен, ты – здесь. Ты вернулся.
Да, я - здесь. Ты искал меня, не так ли?
Так долго, Бен.
Как долго, отец? Недели? Месяцы?
Долго, даже слишком долго.
Но всё время я был здесь. Разве ты этого не знал?
Иногда я думал, что это так.
Значит, ты не потрудился поискать тщательнее и глубже.
Я пробовал, Бен.
Ты пробовал это изо всех сил?
Я делал всё, что мог.
Ты на самом деле хочешь вернуть меня назад?
Да, конечно.
Возможно, ты обманывал себя. Или обманывал меня. Какая разница?
Не играй со мной, Бен.
Я не играю, папа. Я лишь хочу знать, на самом ли деле ты хочешь вернуть меня назад. Я уже возвращался прежде.
Но я не этого знал.
Нет, ты знал. Видишь стопку бумаги возле пишущей машинки. Видишь? Это был я.
Но я не видел тебя. Я лишь видел бумагу.
Мне надо было уйти, но теперь я снова вернулся назад.
И я рад этому, Бен, рад.
Разве ты не хочешь узнать, где я был?
Ты не пожелаешь рассказать мне, Бен.
Потому что ты уже знаешь, не так ли?