После прочтения уничтожить
Шрифт:
В неофициальной части, за щедро накрытым столом, демонстрирующим поразительное разнообразие корейской кухни, общение с посольскими товарищами, учитывая их особое, чучхейское, представление о фонетике русской речи, превращалось скорее даже в пантомиму, нежели в занимательную игру «угадай слово». Однажды, кто-то из уже раскрасневшихся дипломатов, решил сделать нам приятное, поднялся и с фужером в руке долго, громко и гортанно шумел, подмяукивая и подсвистывая себе, то и дело воздевал глаза к небу. Мы слушали, обмерев, но только самые проницательные уловили в середине заклинания слово «скрыпит». Потом секретарь Общества шепнул мне на ухо: товарищ декламировал стихотворение Лермонтова «Парус», в Сев.Корее его в школе, прямо по-русски проходят. «Скрыпит», следовательно, мачта.
Вспоминаю «математический» (вообще, принятый у них) склад ума первого нашего куратора товарища Пака. — Ской нас? — вдруг спохватывался он. — Человек двенадцать сегодня — заранее чувствуя подвох, уклончиво отвечал я. — Это один обсо! — торжественно поднимал вверх палец товарищ Пак — а еси кас по стой? Я понимал его прекрасно, предлагалось каждому из присутствующих создать такое же общество и это будет уже полторы сотни чучхеистов. — От! — восторженно улыбался товарищ Пак — а есл кас по стой! — его мозг требовал
На следующую нашу встречу я сам явился с калькулятором, в надежде поразить Пака новыми расчетами. По моим, вычерченным в виде таблиц, выкладкам выходило, что, если бы население планеты составляло сегодня всего сотню человек, то:
6 из них обладали бы 57% мирового благосостояния (в смысле, выраженного в валюте, капитала) и все шестеро были бы американцами, 70 из ста — полностью неграмотны, 50 страдают от недоедания, только один имеет законченное среднее образование, всего один обладает личным компьютером, один при смерти, один сейчас рождается. Из мировой сотни 70 цветных и только 30 белые, 57 азиатов, 21 европеец, 8 африканцев, 52 — женщины и 48 мужчин, 11 гомосексуалистов. Если у вас есть постоянный дом и достаточная по калориям еда в холодильнике, вы богаче 75% землян и т.п. Таблиц я сделал много. Эти, дополнительные различия, и особенно, неграмотность, голод, сексуальная ориентация, усложняли наши прошлые расчеты и могли затормозить предполагаемую динамику планетарной пропаганды. С этим нужно было что-то решать, но увидеться с товарищем Паком мне больше не пришлось. По секрету и много позже сообщили, что он за какие-то провинности, отправлен в Кымган «на перевоспитание». Доселе я про Кымган знал только что это весьма живописный массив скалистых кряжей, выходящий к морю, рай для фотографа-пейзажиста, чему подтверждением дареный мне северокорейскими друзьями видовой альбом. Теперь мне предстояло узнать: в Красной Корее нет тюрем, а есть «горный Кымган», куда бессрочно отправляют провинившихся. Пока не «перевоспитаешься», добываешь редкоземельные элементы под надзором Народной Армии для Трудовой Партии. Таким образом, ад — место для наказанных душ, в сознании северного корейца вполне конкретизирован, как и рай, полюс вселенной, главная площадь с летящим в небо всадником и мавзолеем Ким Ир Сена в Пхеньяне. Там, где география сакральна, время не имеет никакого значения — понял я и таблицы свои забросил.
Самое, лично для меня, важное в истории Общества — это литературное признание. В России не раз бывало, что ее писателей вначале признавали за границей, реже, а точнее — никогда, когда слава являлась именно с этой стороны границ. В 1995-ом году я получил из рук нашего нового куратора, товарища с еще более короткой фамилией Ли, памятные часы от имени Трудовой Партии Кореи и её вождя. За литературные успехи. Успехи состояли в большой, перемежающей шестистопный ямб с ямайским рэпом, поэме «Я выбираю чучхе», переведенной на корейский и опубликованной в пхеньянской прессе. Отрывки на языке оригинала публиковались в русской версии журнала «Корея». Поэма рассказывала о том, как Ким Ир Сен построил мост через речку, чем помог детям добираться в школу — прообраз грядущего объединения всей страны, о партизанской базе на горе Пэкту, где родился вождь, о невосполнимости его утраты и важности всего этого для грядущей мировой революции.
Особенно товарищу Ли врезались в память строки:
«А ты, распродавший отчизну/ Забывший про Родину-Мать/ Сменивший спецовку на смокинг /И ставший добро воровать»… Дальше Ли пропускал довольно длинный перечень грехов:
«Не стоит молить о пощаде/ Не тронет твоя нас слеза/ Увидишь и ты наше солнце — /Оно тебе выжжет глаза!»А вот концовку поэмы он считал труднопереводимой на северокорейский:
«Идем мы свободным простором/ К победе, к науке, к реке!/ И правду поем свою хором/ И каждый — немного чучхе!»Через пару лет в ночном ларьке на одной из подмосковных платформ я малодушно обменял свои корейские часы — первую литературную награду и символ параллельного времени — на булькающий спиртосодержащий литр. Возможно, недавнее закрытие общества стало мне воздаянием за этот поступок, и нам всем — за буржуазное малодушие. Но не хочется так депрессивно заканчивать текст.
Уже в новом веке «Нью-Йорк Пост» сообщила, что представители знаменитого движения «Hacktivists” приняли свой календарь борьбы с «Эшелоном» — системой глобального электронного надзора, отслеживающей все мейлы с «подозрительными» словами. В день ареста Унабомбера хакеры предлагают каждому отправить своим друзьям максимум сообщений со словом «Unabomber”, в день истребления полицией “антиобщественной” секты “Ветвь Давида» на ферме Вако, предлагается слать «Waco”, “Davidian”, в день смерти Ким Ир Сена — слать «North Korea”. Благодаря случайно рассекреченному и наделавшему шума «черному списку слов», я знаю, что название страны, с которой я так долго был связан узами гипноза, до сих пор попадает в «нежелательную лексику» и это знание бодрит, как глоток корейской водки, настоянной на грибах, тритонах и рябине.
И в назначенный день, не смотря на то, что мы больше не собираемся в посольстве, я пошлю всем своим товарищам по Обществу, бессмысленный, но отчаянный, как «Sos!”,мейл-сигнал:
«North Korea! North Korea! North Korea!”
— в надежде, что кто-нибудь им все-таки подавится, когда переполнится резервуар.
Глава десятая:
Москва — Рига
Товарищ Елькин ездил с экологами высаживать элитные дубы на «опустошенных Системой» пространствах. Я читал на лекциях по старославянскому впервые нормально изданного Маркузе. Голованов увлекся символическим смыслом всяких солнцестояний и равноденствий.
Идея баррикады родилась прямо на месте. Был, если верить Голованову, астрологически очень важный день. Дорога ещё не действовала в полную силу, по ней ездили кому нужно только до Красногорска и с утра она пустовала. Мы пришли сюда по росе, насвистывая мотив «русского поля эксперимента», спустились на дно карьера и стали весело таскать с обочин на проезжую в одно место. Прикатили несколько распиленных мертвых сосен, старых шин, мятых жестяных бочек. Елькин выбирал что потяжелее — двери от машин, трубы. Голованов предпочитал предметы с ручечками, чтоб сподручней нести, — расплющенные кастрюли, ведра, санки. Мне нравилось раскоряченное — ржавые качели, гнилой забор, дырявые двери и косые рамы, горелые крышки столов, — оно сразу придает баррикаде заметность и создает объем. «Цветков, у меня сейчас в голове бульбашит!», — делился счастливый Елькин. Словечко это он подхватил ещё в Одессе, у тамошних деклассированных. Особенно Елькину нравилось одевать ржавые бочки на сосновые пни, создавая «тумбы».
Водрузив очередной раскоряк на вершину нашей постройки, я глубоко втянул носом воздух. На вкус он стал такой же, как в тот день, когда я в пятилетнем возрасте убежал из детского сада. С кем попало не трепал и подельников выбирал осторожно. Объяснял им, как нам тут всё запрещено и нет свободы. Получилось несколько маленьких людей, готовых бежать. На прогулках, прячась за шиповником, пилили железными деталями от игрушек и стекляшками стальную сетку. Доламывали палочками. Больше всего меня радовало, что никто из нас ни словом не обмолвился с другими детьми, воспиталками, родителями. Мы стали совсем не здешние, интересовались только друг другом и своим будущим бегством. Наконец, решетка лопнула, дыра разошлась достаточно, и заговорщики выскочили на улицу, в тихий двор из красного кирпича. «Свобода, свобода!» — орали все и, как макаки, скакали по двору. Я не кричал, отходил всё дальше, вдыхал воздух и навсегда запоминал его вкус. Вкус Твоего Мира. Именно это я позже стал называть для себя «политикой». В нашем лазу появилось испуганное и гневное лицо воспитательницы. Не надо было макакам так вопить. «Ну-ка немедленно все сюда!» — грозно призвала она. Я был уверен, никто не сделает ей навстречу и шага, все мысленно давно с ней попрощались, но дети гуськом пошли обратно, к разорванной сетке. Мгновенно разочаровавшись в товарищах, я спрятался за водосточную трубу. Так поступали мои любимые киногерои. Через пару минут в снова опустевшем дворе я отклеился от стены и гордо пошел домой. Наш обычный поселок вокруг меня был ни на что не похож. Мир был игрушкой в моих руках. Сидя на лавке у подъезда, вспоминал виноватую походку остальных, вернувшихся на зов, и счастливо жмурился оттого, что я не таков. «Сбежал из детского сада!» — гордо сказал я дома, когда мне открыли дверь, и тут же получил несколько крепких затрещин. Утром, зареванного и закошмаренного, меня вернули на место. Подельники со мной подчеркнуто не общались, а прочие дети смотрели не без ужаса. Ближе к обеду поманила к себе и повела на кухню наша повариха тетя Аня. Вокруг четырех гигантских, как мне показалось, черных блинов плиты, собрался чуть ли не весь персонал нашего сада и многоглазо и молча смотрел на меня, а я – на них. — Видишь – указала тетя Аня на пугающую плиту толстым розовым пальцем – ещё раз убежишь, тебя поймаем и посадим жопой прямо сюда, ты понял? Остальные согласно молчали, потому что на кухне именно тётя Аня была главной. Я подавленно кивнул и отнесся к угрозе вполне серьезно. С одной стороны, я никогда не слышал, чтобы детей сажали жопой на плиту. С другой стороны, я никогда не слышал о побегах из детского сада и не знал, что за это делают. Через пару недель я снова выдумывал игры для других детей. Безобидные. Это была уже не «политика», но чистой воды «литература». По особым приметам выбирая место, я находил, где искать клад. Они рыли, а я рассказывал кто, что и почему именно здесь спрятал. Всегда оказывалось, что сокровище уже кто-то нашел до нас или выкопал ночью вместо нас. В моей жизни с тех пор не так уж многое изменилось. Я даже живу там же и, часто проходя мимо водосточной трубы в том тихом дворе, подмигиваю ей.
Полчаса радостной игры и трасса перекрыта экстравагантной стеной, высотой в рост человека. Пока мы, сидя на асфальте, обсуждали, поджигать её или нет, послышался шум первого утреннего автомобиля. Минута на то, чтобы взнестись по песчаному склону и залечь наверху, в ореховых кустах. Это оказался красный «жигуленок», он сбрасывал скорость и всем своим видом выражал вопрос. Остановился. Вышел, чавкнув дверцей, пузатый лысоватый мужик в светлой рубашке. Не видно было, есть ли у него там, в машине, семья, но «отец семейства» — первое, что приходило в голову. Он опасливо прошелся туда-сюда вдоль баррикады, подержал себя за бока, почесал в голове и вернулся в машину. «Жигуленок» развернулся и укатил под наше тихое «ураааа!». Появился грузовик и ещё пара машин. Кто-то разворачивался, не выходя. Водила в кожанке и тренировочном костюме брезгливо покачал ногой сосновый пень, пнул жестянку, смешно наскочил на «тумбу», не рассчитав её тяжелины.