После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Ободовская Ирина Михайловна

Не бывал у графини и Луи Геккерн. В свое время в Пе­тербурге она так отозвалась о нем: «...Лицо хитрое, фальши­вое, мало симпатичное; здесь его считают шпионом г-на Не­ссельроде — такое предположение лучше всего определяет эту личность и ее характер».

В своих воспоминаниях Фридрих Боденштедт, извест­ный знаток русской литературы и переводчик, очень резко и неприязненно отзывается о Луи Геккерне, о встрече с ним в более поздние годы.

«Случай свел меня со старым бароном Геккерном в сере­дине шестидесятых годов в Вене. Я встретил его у баварско­го посланника графа Брея, которому я нанес визит, но наша встреча была крайне непродолжительной; самый звук моего имени, произнесенного при представлении, казалось, отпу­гивал старого грешника, которому, как это я узнал позже от графа Брея, не осталось

неизвестным мое упоминание о нем в предисловии к моему переводу Пушкина. Мне, одна­ко, было очень любопытно посмотреть на него. Он держал себя с той непринужденностью, которая обыкновенно вы­зывается богатством и высоким положением, и его высо­кой, худой и узкоплечей фигуре нельзя было отказать в из­вестной ловкости. Он носил темный сюртук, застегнутый до самой его худой шеи. Сзади он мог показаться седым квакером, но достаточно было заглянуть ему в лицо, еще доволь­но свежее, несмотря на седину редких волос, чтобы убедить­ся в том, что перед вами прожженный жуир. Он не пред­ставлял собой приятного зрелища с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застег­нутого на все пуговицы дипломата, причинившего такое бедствие своим интриганством и болтливостью, произво­дил каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление. Духовное ничтожество Геккерна явствует из письма, написанного им Пушкину незадолго до дуэли между этим последним и его приемным сыном».

Приведенные выше письма Екатерины Николаевны от­ражают тот остракизм, которому подверглась чета Данте­сов и через шесть лет после гибели Пушкина. Не удивите­льно, что пребывание в Вене при таком отношении вели­косветского общества к Дантесу, Геккерну и к ней так тяго­тит Екатерину Николаевну, и ей хочется скрыться подаль­ше от людей в своих эльзасских горах. Она опять, как и в Париже, пытается скрыть от брата, что их нигде не прини­мают. Единственным домом, где Дантесы могли бывать за­просто, был дом Фризенгофов. В силу родственных связей Наталья Ивановна не могла отказать Екатерине Николаев­не в дружественных отношениях, но вряд ли приглашала Дантесов на свои званые вечера из опасения повредить ка­рьере мужа.

Как мы видим, Екатерина Николаевна получала вести о родных через Наталью Ивановну Фризенгоф, а та в свою очередь писала в Петербург, и, вероятнее всего, как мы уже говорили, именно от нее исходят те сведения о Дантесах, которыми располагала семья Гончаровых.

Екатерина Николаевна говорит, что писать брату о де­лах, то есть о деньгах, для нее «настоящая пытка». Обратим внимание, что это искреннее признание делается в отсутст­вие Дантеса. Это еще раз подтверждает, что именно они за­ставляли ее беспрестанно напоминать о деньгах.

В этих письмах Екатерина Николаевна совершенно не упоминает о детях, болезненно переживает отсутствие Дан­теса. Все это говорит о ее угнетенном состоянии, ее единст­венное желание — поскорее покинуть Вену. В это время она уже была беременна пятым ребенком. Очевидно, весной Дантесы вернулись в Сульц.

Нельзя пройти мимо той части письма от 5 января, где Екатерина Дантес говорит о Карамзиных, Вяземских и Ва­луевых. А надо сказать, что все они близкие родственники, так как князь Петр Андреевич Вяземский — родной брат Екатерины Андреевны Карамзиной, вдовы историка, а Ма­рия Валуева — дочь Вяземского; весною 1836 года она вышла замуж за камер-юнкера П. А. Валуева. Эта пара была неиз­менной участницей всех карамзинских вечеров и увеселите­льных прогулок молодежи.

Живя за границей и не будучи никак связанной с Вязем­скими и Карамзиными, Екатерина Николаевна говорит рез­ко и свободно, не опасаясь каких-либо последствий. Но сле­дует ли относиться к ее словам с доверием? Не продиктова­ны ли они ее личными чувствами? Несомненно, личный от­тенок здесь чувствуется. В свое время, в 1837 году, Софья Николаевна писала брату Андрею (и, надо полагать, не дела­ла из этого секрета в карамзинском салоне), что Дантес же­нится, не любя Екатерину, а Александр Карамзин писал ему же, что она сошлась с Дантесом до брака. При появле­нии четы Дантесов в Вене разговоры об истории гибели Пушкина, конечно, возобновились, и отголоски их доходи­ли до Дантесов. Не случайно, нам кажется, Екатерина Нико­лаевна подчеркивает в письме к брату, что Жорж считает часы

и минуты до возвращения к ней и что и через шесть лет взаимная любовь их не угасла... Она, вероятно, снова хочет подчеркнуть, напомнить, что они в свое время жени­лись по любви и все разговоры об их браке в карамзинском и других светских салонах — просто сплетни.

В этом же письме задета косвенно и Александрина («они погрязли в обществе»). Нет сомнения, сплетни «большесветия» были хорошо известны Дантесам.

Что касается Натальи Николаевны, то совершенно оче­видно, что слова Екатерины Николаевны — не пустая фраза, за которой нет ничего. Она была свидетелем, близко сопри­касавшимся с преддуэльными и последуэльными события­ми, и, конечно, знала очень многое. Упрекая Вяземских и Карамзиных «во многих несчастьях», Екатерина Николаев­на, несомненно, имеет в виду и трагические события 1837 года (на это указывает и слово «и теперь»), да иного вывода и сделать нельзя.

Среди «многих лиц», на которых ссылается Екатерина Николаевна в подтверждение своей оценки роли этих се­мей в преддуэльных событиях, одно лицо все же названо — это Екатерина Ивановна Загряжская. А кто остальные? К числу людей, искренне привязанных к Наталье Николаевне и Александре Николаевне и разделяющих мнение Екатери­ны, можно отнести Наталью Ивановну и Густава Фризенгофов и супругов Местр, но кто еще был посвящен в эти се­мейные дела, нам пока неизвестно.

Но о том, что тетушка Загряжская отстраняла Карамзи­ных, во всяком случае Софью Николаевну, мы имеем свиде­тельство самой Софьи Николаевны.

У старой фрейлины Екатерины Ивановны, как мы гово­рили, не было своей семьи и всю свою привязанность она сосредоточила на Наталье Николаевне, нежно и глубоко любила ее, считая «дочерью своего сердца». Она постоянно делала ей богатые туалеты, дарила драгоценности. Вообще она хорошо относилась ко всем сестрам Гончаровым. Загряжская принимала самое деятельное участие в предотвра­щении дуэли Пушкина с Дантесом в ноябре 1836 года и в устройстве брака Екатерины. Характер у Екатерины Ивановны был властный и решительный, она пользовалась большим влиянием на всех трех сестер.

Софья Николаевна Карамзина пишет брату Андрею за границу 12 января 1837 года о своем посещении дома Пуш­киных в день свадьбы Екатерины Гончаровой, т. е. 10 янва­ря 1837 года. Вот что она говорит:

«Ну, итак свадьба Дантеса состоялась в воскресенье; я присутствовала при одевании мадемуазель Гончаровой, но ее злая тетка Загряжская устроила мне сцену, когда эти да­мы заявили, что я еду вместе с ними в церковь. Тетка, как говорят, из самых лучших побуждений опасаясь излишнего любопытства, излила на меня всю желчь, накопившуюся у нее за целую неделю посещений неделикатных просите­лей (имеются, очевидно, в виду лица, добивавшиеся пригласительных билетов на церемонию венчания); кажется, в доме ее боятся, никто не поднял голоса в мою защиту, чтобы по крайней мере сказать, что они сами меня пригласили; я начала было защищаться от этого нео­жиданного нападения, но в конце концов, чувствуя, что голос мой начинает дрожать и глаза наполняются слезами досады, убежала. Ты согласишься, что помимо доставлен­ной мне неприятности, я еще и была обманута в своих ожиданиях: невозможно было сделать наблюдения и рас­сказать тебе о том, какое было выражение лиц у актеров этой таинственной драмы в заключительной сцене развяз­ки».

Карамзина в течение двух с лишним лет почти ежеднев­но встречалась с сестрами Гончаровыми, и не пригласить ее на свадьбу было по меньшей мере неучтиво. Но Загряжекая, как мы видим, не постеснялась переступить все грани­цы приличия, запретив Карамзиной ехать в церковь на вен­чание. Софья Николаевна, как известно, слыла в великос­ветском обществе как женщина злоязычная и большая сплетница. И здесь она стремилась во что бы то ни стало присутствовать при развязке «таинственной драмы», чтобы было потом о чем рассказывать. Но у Загряжской, несо­мненно, были и более веские основания для того, чтобы так поступать, нежели желание избежать излишнего любопыт­ства и сплетен. Что сказала она Карамзиной, какую желчь излила, в чем упрекала, мы не знаем, но, надо думать, Екате­рина Ивановна высказала ей немало горьких истин, если та убежала в слезах...