После «Структуры научных революций»
Шрифт:
Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с проф. Уоткинсом обменялись своими несовместимыми взглядами на Международном конгрессе по философии науки, состоявшемся в Лондоне, в Бедфорд-колледже. Перечитывая наши доклады и то, что появилось с тех пор, я прихожу к выводу: существуют два Томаса Куна.
Кун-1 является автором данного сочинения и более ранней статьи, помещенной в этом томе [91] . Он также в 1962 г. опубликовал книгу «Структура научных революций», которую мисс Мастерман и он обсуждали выше.
Кун-2 является автором книги с тем же названием. Именно ее здесь постоянно цитировали сэр Карл Поппер, а также проф. Фейерабенд, Лакатос, Туллин и Уоткинс.
То, что обе книги носят одно название, не случайно, ибо представленные в них идеи часто пересекаются
Я не буду дальше развивать эту фантазию и попытаюсь объяснить, почему она пришла мне в голову. Большая часть содержания этого тома демонстрирует то, что я описал как переключение гештальта, разделившего читателей «Структуры» на две группы. Моя книга вместе с этими работами служит прекрасным примером частичной или неполной коммуникации, характерной для дискуссий между сторонниками несоизмеримых точек зрения.
Такое нарушение коммуникации представляется важным и заслуживает более тщательного изучения. В отличие от Пола Фейерабенда (по крайней мере насколько я и другие его понимаем) я не считаю это нарушение всеобщим и неустранимым. Там, где он утверждает полную несоизмеримость, я постоянно подчеркиваю возможность частичной коммуникации и говорю о том, что ее можно улучшить в той мере, в какой позволят обстоятельства и взаимное терпение, на чем остановлюсь ниже.
Однако я не считаю, как сэр Карл, что лишь в метафорическом смысле «мы являемся пленниками концептуального каркаса наших теорий, наших ожиданий, нашего предшествующего опыта, нашего языка». И я не уверен, что «мы можем вырваться из нашего каркаса когда угодно. Пусть даже снова очутимся внутри каркаса, но он будет лучше и просторнее, и мы в любое время можем вырваться из него снова» [92] .
Будь такая возможность обычным делом, не существовало бы весьма специфических затруднений, связанных с вхождением в чей-то каркас для его оценки. Но мой критик пытается войти в мой каркас, предполагая, что изменения каркаса, теории, языка или парадигмы ставят более глубокие проблемы и для принципов, и для практики, чем отмечено в приведенных цитатах. Это не просто проблемы обычного дискурса, и их нельзя разрешить с помощью обычных средств. Будь они таковы или если бы изменения каркаса были нормальными, происходящими по нашей воле и в какой угодно момент, то их нельзя было бы сравнивать с теми «столкновениями культур, которые служили стимулом некоторых величайших интеллектуальных революций» (с. 535). Сама возможность такого сравнения свидетельствует об их величайшей важности.
В таком случае интересной особенностью данной книги является то, что она дает пример небольшого культурного столкновения, а также трудностей коммуникации, характерных для таких столкновений, и лингвистических средств, используемых для преодоления этих трудностей. Рассматриваемая в качестве такого примера, эта книга может быть предметом изучения и анализа и должна предоставить нам конкретную информацию о том типе развития, о котором мы пока очень мало знаем.
Мне кажется, повторяющиеся неудачи авторов книги найти точки соприкосновения при обсуждении интеллектуальных вопросов придадут ей большой интерес в глазах некоторых читателей. Однако я слишком глубоко погружен в дискуссию, поэтому не смогу здесь анализировать причины нарушения коммуникации. Вместо этого я буду говорить главным образом о тех пунктах, на которых сосредоточено внимание моих критиков, хотя продолжаю оставаться в убеждении, что огонь критики часто направлен в ошибочном направлении и только отвлекает внимание от более глубоких расхождений между позициями сэра Карла и моей.
Критические замечания, за исключением высказанного мисс Мастерман в интересной статье, распадаются на три взаимосвязанные группы, каждая из них иллюстрирует то, что я назвал нарушением коммуникации. Первая связана с очевидным различием методов нашего подхода: логика против истории и социальной психологии, нормативизм против дескриптивизма. Как я попытаюсь показать, это создает дополнительные расхождения между авторами книги.
В
Название моей более ранней статьи «Логика открытия или психология исследования?» говорит не о том, что сэр Карл должен делать, а скорее о том, что он фактически делает. Когда Лакатос пишет: «Концептуальный каркас… Куна… заимствован из социальной психологии, я же предпочитаю нормативный подход в эпистемологии» [93] , я вижу в этом лишь стремление сохранить некую философскую позу. Фейерабенд, безусловно, прав, указывая на то, что в моей работе неоднократно встречаются нормативные утверждения. И столь же несомненно, хотя и заслуживает отдельного обсуждения, что Лакатос встает на социально-психологическую позицию, ссылаясь на решения, обусловленные не правилами логики, а чутьем квалифицированных ученых. Если я и расхожусь с Лакатосом (с сэром Карлом, Фейерабендом, Туллином или Уоткинсом), то скорее в отношении предмета, а не метода.
Что касается предмета, то наши наиболее очевидные расхождения относятся к нормальной науке, к обсуждению которой я обращусь после рассмотрения метода. Непропорционально большая часть этой книги посвящена нормальной науке, причем часто обсуждение сводится к простой риторике: нормальная наука не существует и поэтому неинтересна. Здесь я не согласен, однако не по тем основаниям, о которых думают мои критики.
Когда я вводил понятие нормальной науки, я отчасти имел в виду реальные трудности извлечения из истории нормальных научных традиций, однако исходным пунктом для меня была логика. Существование нормальной науки является следствием существования революций – это подразумевается в статье сэра Карла и явно отмечено в статье Лакатоса. Если бы ее не существовало (или она была бы несущественной для науки), то это поставило бы под сомнение и революции. По поводу существования последних я и мои критики (за исключением Туллина) согласны. Революции, обусловленные критикой, требуют существования нормальной науки в той же мере, в которой ее требуют революции, обусловленные кризисом. По-видимому, слово «недоразумение» лучше выражает природу наших споров, чем слово «расхождение».
Обсуждение нормальной науки выявляет третий спорный вопрос, вокруг которого вращается критика: какова природа перехода от одной нормальной научной традиции к другой и каким образом разрешаются возникающие при этом конфликты? На мое решение этого вопроса критики реагируют обвинениями в иррациональности, релятивизме и в защите мнений толпы. Все эти ярлыки я категорически отвергаю, даже когда их использует Фейерабенд в мою защиту. Сказать, что при выборе теории логика и наблюдение в принципе не могут играть решающей роли, не значит дискредитировать логику и наблюдение и утверждать, что якобы нет хороших оснований, чтобы одну теорию предпочесть другой. Утверждать, что в этих вопросах высшим судом является суд компетентных ученых, не значит защищать власть толпы или предполагать, что ученые готовы принять любую теорию. В этом вопросе я также расхожусь со своими критиками, но пункты разногласий нужно уточнять.
Существует три группы спорных вопросов – о методе, о нормальной науке и о власти толпы, – обсуждение которых занимает большую часть данной книги и моего ответа. Однако я не могу ограничиться только этим и не рассмотреть проблемы парадигмы, которой посвящена статья мисс Мастерман. Я согласен с ней в том, что термин «парадигма» выражает центральный философский аспект моей книги, хотя его истолкование недостаточно четкое. Со времени издания книги именно эта сторона моих воззрений претерпела наибольшие изменения, и статья мисс Мастерман содействовала дальнейшей разработке понятия парадигмы. Хотя и сейчас моя позиция во многом отличается от ее, мы подходим к проблеме с единой точки зрения и признаем важность философии языка и метафор для ее рассмотрения.