После войны

Брук Ридиан

– Смотри, – сдался он.

Рэйчел спустила ноги на пол, стащила покрывало и обернулась им больше для тепла, чем из стыдливости. Подошла, перевернула картину и, не спрашивая, поняла, кто это. Образ, сложенный ее воображением, оказался не так далек от оригинала, да и семейные черты были слишком заметны.

– Клаудиа.

Люберт кивнул.

– Она необыкновенная. Я вижу в ней Фриду. Почему ты снял ее?

– Не хотел, чтобы она наблюдала за мной. Рэйчел. Вернись. – Он похлопал по кровати, не желая развивать эту тему.

Ее

любопытство пересилило его неловкость.

– Почему ты не сказал мне… когда я набросилась на тебя? Почему не сказал, что там была она?

В душе Люберта, похоже, шла какая-то борьба.

– Потому что… я стараюсь забыть. А если бы сказал, то мог бы и не поцеловать тебя. И тогда ты бы меня пожалела. И подумала, что я все еще люблю свою жену.

– А ты ее любишь?

– Пожалуйста. Переверни его.

– Так любишь?

– Я не могу любить воспоминания. Мне этого мало.

Рэйчел еще раз посмотрела на портрет, повернула его лицом к стене и вернулась в постель Люберта.

Льюис сидел на корточках за защитной стеной вместе с Урсулой и тремя делегатами союзного Контрольного совета, ожидая первого управляемого взрыва. Русский делегат, полковник Кутов, что-то кричал, но Льюис не слышал ни слова. Сняв наушники, он повернулся к Урсуле:

– Что он сказал?

– Что-то насчет отправки зерна в вашу зону.

Льюс снова надел наушники.

– Мерзавец… доволен.

Какая абсурдная логика: они взрывают мыловаренную фабрику, которая обеспечивает рабочими местами две тысячи немцев, производит то, что необходимо всем и не имеет никакой военной ценности, а в обмен русские присылают немцам хлеб. Уравнение бессмысленности. Как сведение баланса в учетной книге ада.

Горстку протестующих, собравшихся у ворот мыловаренного завода Хенкеля, легко сдерживала дюжина одетых в черное немецких полицейских. Генерал был прав: Рождество – идеальное время для разрушительной работы.

Комиссия подсчитала, что взрыв будет слышен на расстоянии от тридцати до пятидесяти миль. Получилось совсем не страшно и на удивление красиво: дым взметнулся вверх двумя симметричными столбами, а затем здание медленно, как человек с ослабевшими вдруг коленями, но пытающийся сохранить достоинство, осело на землю, оставив вместо себя облако кирпичной пыли, которое расползлось в стороны огромным распускающимся цветком, добралось до стены и окутало делегатов. Грохот от рухнувшего кирпичного строения разнесется далеко, но его примут за гром или за шум от тяжелого состава. Возможно, кто-то подумает, что это последний, призрачный удар погибших артиллерийских дивизионов, вернувшихся с того света.

Обвал высокой трубы стал coup de grace, после которого Кутов поднялся и зааплодировал, как будто присутствовал на вечеринке с фейерверком. Его можно было понять: с технической точки зрения все прошло идеально, британские саперы

становились настоящими маэстро управляемых взрывов. Жан Болон, делегат от Франции, и подполковник Зигель, американец, поднялись и тоже зааплодировали.

Наблюдая, как оседает, открывая груду камней и бетона, пыль, Льюис видел Майкла, заваленного балками, землей и глиной того дома в Нарберте. Хоть Рэйчел и описывала ему ту сцену, он никогда не позволял себе представить ее полностью и заменял другой, придуманной, с которой мог жить: аккуратная кучка камней, напоминающая ту, что лежала сейчас перед ним, и никаких тел.

Кутов все кричал, повторяя одно и то же слово и показывая на свои часы.

– Что он сейчас говорит? – спросил Льюис.

– Уже полночь, – пояснила Урсула. – Он поздравляет. С Рождеством – по-русски.

Делегацию разместили в маленькой гостинице на дороге в Куксхафен. Когда они приехали туда, был уже час ночи, но Кутов считал поездку чем-то вроде развлечения и отпускать всех так легко не собирался. Все пятеро отправились в бар выпить за успешное завершение операции и спасение человечества. Русский выставил бутылку водки.

– Напиток, выигравший войну, – сказал Кутов, поднимая бутылку с бесцветной жидкостью. – А у вас был ваш английский джин.

– Напиток, который помогал нам забыть о войне, – отозвался Льюис.

– А у вас, месье?

– Пастис, – ответил Болон. – Напиток тех, кто избегает войн.

– Зато у нас напиток, который завоюет мир, – сказал Зигель. – Мартини – величайшее из всех американских изобретений. Не стоит его недооценивать. Я могу осилить два. Три – и я под столом. Четыре – в полной отключке. А эта штука… ну, не знаю. – Он поднял стакан с водкой. – Я ее даже не замечу.

– А как насчет вас, фрау Паулюс? – спросил Кутов. – Какой напиток может предложить ваша страна?

Урсула молча наблюдала за происходящим, и Льюис чувствовал ее неприязнь к этому громогласному русскому.

– Я бы сказала, что пиво, но вы забрали наш хмель и зерно.

Урсула смотрела на Кутова в упор, без малейшего намека на шутливость. Русский ответил ей таким же взглядом в упор, угрожающе прищурившись. Она не отвела глаз, и Кутов в конце концов отвернулся, а потом хлопнул ладонью по столу и захохотал, как человек, которого ничем не проймешь. Коренастый, с короткой шеей, плотный. Стол от его удара зашатался.

– А у вас есть чувство юмора, фрау Паулюс. Мне это нравится. И вы напомнили мне об одной игре, в которую мы, бывало, играли на фронте.

Игра заключалась в том, чтобы постараться как можно дольше не моргнуть, пока кто-то хлопает у тебя перед глазами в ладоши. Кутов играл главного хлопальщика и выбил Болона за десять секунд, а Зигеля за тридцать. Льюис продержался почти минуту, но просто от усталости. Игру легко выиграла Урсула, которая моргнула только через три минуты, когда Кутов неожиданно крикнул «Ха!».