Последнее дело. Между строк, или Группа риска
Шрифт:
Но, с другой стороны, труд защитника по уголовным делам никогда не считался приятным и легким. Хотя бы потому, что тюремный воздух, например, невозможно спутать ни с каким другим. И тот, кто хоть раз побывал за стенами даже самого современного следственного изолятора, уже никогда не забудет неистребимо вязкий, тошнотворный, какой-то даже физически липкий запах людских выделений, постоянного страха и отвратительной пищи. Кажется, что этим запахом насквозь и навечно пропитано все – так, что даже подписанные там бумаги по уголовному делу нельзя потом брать в руки без ощущения нечистоты и заразности…
Вот и на этот
Пришлось немного подождать, пока мобильный телефон подключится к сети.
Виноградов набрал номер Дениса – аппарат абонента был выключен или находился вне зоны обслуживания. Конечно, следовало позвонить оперативнику вчера, но Владимир Александрович так поздно закончил возиться с DVD-дисками, что решил не будить его посреди ночи. А в половине седьмого утра он уже занимал очередь на свидание со своим подзащитным: в изоляторе кабинетов для следователей и адвокатов было меньше трех десятков, так что некоторые желающие записывались еще с прошлого вечера. А потом, на посту, пришлось сдать на хранение телефон и оставаться без связи почти до обеда…
«Ничего, перезвонит, – подумал Виноградов. – Увидит номер и перезвонит».
Владимир Александрович сел в машину и меньше чем через полчаса уже припарковался возле знаменитого писательского дома на Петроградской стороне.
Построен этот дом был шестьдесят лет назад на средства Литературного фонда и помнил еще Анну Ахматову. Которую Виноградов, естественно, не застал. Зато ему довелось посещать в этом доме когда-то Вадима Сергеевича Шефнера – пожалуй, самого ленинградского из писателей прошлого века. А спустя пару месяцев провести целый вечер, за стопкой и за мужским разговором, в гостях у прекрасного, злого и умного Виктора Викторовича Конецкого… Вообще же, дом был многоквартирный, большой, и почти все квартиры в нем занимали особо достойные и заслуженные члены Союза писателей СССР. Только вот, как оказалось, в памяти благодарных читателей от них сохранился едва ли с десяток имен и фамилий.
Дверь в квартиру на четвертом этаже открыла Юлия Эдуардовна:
– Здравствуйте, Владимир.
– Добрый день…
Интересоваться, какими судьбами она здесь оказалась, не имело никакого смысла. Они были знакомы больше двадцати лет, со времен вступления Виноградова в писательский союз, и тогда еще не вызывало сомнения: для всего, что делала или не делала эта женщина, обязательно имелась веская причина.
– Извините, не знал, что сегодня увижу вас. Непременно пришел бы с цветами.
– Ничего страшного. Проходите. Он уже про вас спрашивал.
Борис Аркадьевич Жаботинский принадлежал к поколению шестидесятников, давным-давно стал почти живым классиком, однако остался при этом порядочным человеком. Вчера вечером он позвонил Виноградову и попросил заехать в любое удобное время… желательно после обеда. Отказать Виноградов не мог, да и не хотел: с юных лет он зачитывался фантастическими романами Бориса Аркадьевича, а к нему самому относился с большим уважением. Тем более что в последние несколько месяцев Жаботинский болел, и в Союзе писателей поговаривали про онкологию.
Юлия Эдуардовна пропустила гостя вперед:
– Не надо, пожалуйста, обувь снимать! Прямо так проходите.
Окно спальной смотрело во внутренний скверик, но сейчас оно оказалось наполовину прикрыто тяжелыми шторами. Возле окна – письменный стол с монитором, а деревянные темные полки от пола до потолка заставлены книгами и различными памятными безделушками со всего мира. На стене между книжными полками нашлось место для пары хороших картин, православной иконы и отпечатанной более ста лет назад карты звездного неба. Сам хозяин лежал на широкой семейной кровати, под одеялом, и его очень бледное, осунувшееся лицо почти не отличалось по цвету от наволочек на подушках.
Пахло медикаментами.
– Здравия желаю, Борис Аркадьевич!
– Привет, Володя, привет… – Жаботинский протянул гостю руку. – Очень рад тебя видеть!
– Спасибо, взаимно!
– Присаживайся. Я рад, что ты нашел время заехать.
Рядом с кроватью стоял пустой венский стул, предназначенный, очевидно, для посетителей.
– Да какие тут могут быть разговоры, Борис Аркадьевич!
Несколько долгих секунд Жаботинский смотрел в глаза гостю:
– Что, прямо так плохо?
– Да нет…
Наверное, следовало сказать хозяину что-то бодрое и утешительное. Однако врать было неловко, да и не хотелось. Уже на памяти Владимира Александровича ушли из жизни достойнейшие люди и прекрасные писатели – Борис Натанович Стругацкий, Вадим Шефнер, Виктор Конецкий, Станислав Родионов, Даниил Аль, ушла хорошая и светлая Татьяна Окунева…
– Как же вы работаете адвокатом, Володя? Вы совершенно не умеете врать людям.
– Ну, это смотря каким людям.
– Представляете, разве не странно? Когда врачи поставили диагноз, я на какое-то время даже обрадовался, что похудею. И мне опять станут впору любимые вещи, которые оказались когда-то малы… – Борис Аркадьевич немного приподнялся на подушке. – Огорчало только, что это продлится недолго. Зато теперь я точно понял, что к собственному здоровью надо относиться с уважением, но без подобострастия. Не надо перед ним заискивать, не надо подкупать его диетами и обещаниями…
Интересно, подумалось Виноградову, отчего так заметно и часто умирают хорошие люди?
А различные бездари и подонки, как правило, счастливо доживают до больших юбилеев. Хотя, в сущности, доживают не так уж и счастливо. Потому что все время следят друг за другом, постоянно считают чужие награды и премии, которые сами не получили, но непременно должны были получить…
– Ой, спасибо, красавица! Вот сюда… давайте-ка…
Через порог переступила Юлия Эдуардовна с подносом, на котором едва поместились три чашки, заварочный чайник, пузатая сахарница и печенье.
– Прошу прощения… помочь?
– Да ничего, сидите, не вставайте!
Аккуратно и быстро распределив между Жаботинским и гостем все необходимое для чаепития, Юлия Эдуардовна присела к письменному столу:
– Я не помешаю?
– Обижаете, Юлия… как вам не стыдно!
В изголовье кровати лежал томик Бунина, и разговор как-то сам собой завязался по поводу его «Окаянных дней». Характер у нобелевского лауреата был отвратительный. О писателях вообще и о русских писателях в частности отзывался он с пренебрежением и без какой-либо симпатии, признавая за некоторыми из них, впрочем, некоторое право на существование в литературе.