Последнее лето

Это был тёплый июнь девяносто пятого, когда земляника отцвела раньше обычного. Ягоды только-только успели порозоветь, а местная детвора уже рыскала по лесу. Моя! Это моя! Спорили, даже дрались. По ходу дела сжимали стручки недотроги и злились, что те не лопались. Рано ещё. Вот подождите месяц-другой – будет вам фейерверк.

Пахло зеленью и говном с Люберецкой станции аэрации, которую отгораживал казавшийся величественной горою вал. Временами выбросы были такими лихими, что хоть вперёд ногами выноси. Вот и тут как пахнуло!

– Моя! – Таня, вырядившаяся, как на праздник, нырнула к кусту и тут же отпрыгнула.

– Ты чего? – Паша шмыгнул и положил руку ей на плечо. Тёплое. – Змея, что ли? Да не гони, у нас нет никого кроме ужей-то.

Она медленно помотала головой, и, казалось, с каждым поворотом её кожа становилась всё бледней и бледнее.

Паша нахмурился, снова шмыгнул для верности и присел на корточки. Тем временим остальные уже подошли ближе – тут явно что-то интересное. Возможно, очередное приключение, которое они долго будут вспоминать и пересказывать однокашникам, наращивая новые подробности. Ну или просто заплесневевшая какашка, как в прошлом году, которую Лёшка принял за крысу. И верещал покруче девчонки.

Паша с силой зажал себе рот, глаза вытаращил и замер.

– Да чё там? – Вадик присел рядом и тут же выругался.

Началась толчея, всем хотелось понять, что ж там такое. Может, кто-то опять выкинул дохлых гусей, которые гогочут, когда в них тыкаешь палкой?

Или…

– Опупеть… – Катя хлопнула себя по веснушчатому лбу. – Это ж Марат. Марат из дома у стадика.

Под деревом, укрытый зарослями крапивы лежал труп. Точно труп, там и без эксперта всё было видно. Черви живых не едят. По крайней мере, обычно.

– Не, я пошёл, – Вадик наотрез отказывался идти в милицию. – Меня мать отхреначит за то, что я в лес без спроса попёрся.

– Мамкин подъюбочник, – Паша сплюнул и шмыгнул.

– Да пошёл ты! У тя ваще мамки нет!

Мамы у Паши и впрямь не было, только никто не знал, что с ней случилось. Поговаривали, что по пьяни свалилась в отстойник на станции аэрации. Хотя старожилы отрицали, что кто-то когда-нибудь в них тонул. Да-да, так им все и поверили.

Паша снова шмыгнул, но ответить не успел.

– Да заткнитесь оба! Мы все идём к ментам, ясно? Если ты, дебил, не идёшь, мы всё равно скажем, что ты был с нами.

– Друзья, называется… – Вадик с обидой мотнул головой и врезал кулаком по дереву.

Катя подбоченилась.

– Зато ты у нас клёвый прям друг – решил слиться, как ссыкло последнее.

Говорить было не о чем.

Пятеро двинулись в сторону выхода из леса, а Таня замялась.

– А… разве… вдруг… ну… никто с… ним не должен остаться?

– Ты остаёшься? – Катя вскинула еле заметную бровь.

Таня мелко замотала головой, чуть ли не задохнувшись.

– Ну тогда все идём.

– Вот он, – Паша поджал губы и отвернулся. Но перед глазами по-прежнему стояло лицо Марата. Он потрепал себя по волосам, будто стряхивая нападавший снег и, по обыкновению, шмыгнул.

– Отведи малявок в участок, – пузатый майор еле разогнулся и заткнул нос.

– Мы не малявки, – Паша нахмурился. Главное – не смотреть в эту чёртову крапиву. И не дышать. Только не дышать носом. Теперь-то было ясно, что это никакой не выброс со станции. Что так пахло мёртвое тело.

Майор цокнул и поторопил желторотого сержанта, запутавшегося в сигнальной ленте. Его лицо мало чем отличалось от Таниного, когда она нагнулась за земляникой. Непривыкший ещё.

– Это ещё тебе нахрена?

– Так по инструкции же, – сержант продолжал разматывать ленту.

– Вот ещё возиться тут с очередным нариком. Забей, скоро обедать пойдём.

За спиной оставались мат и суматоха милицейских. Паша шёл рядом с гладко выбритым сержантом и всеми силами заставлял себя не оглядываться. Там, позади, был настоящий человеческий труп. Да и не просто какого-то человека. А того, кого он уже видел раньше. И не раз. Марат даже как-то заговорил с Пашей, правда послал его и чуть пендаль не отвесил. Бухой был. Паша тогда ему ещё сдохнуть пожелал и смылся без оглядки.

Сдохнуть.

Оглядывайся-не оглядывайся, а лицо Марата продолжало висеть перед глазами, как голограмма. Будто кто-то надел на Пашу очки с картинкой.

Картинка шевелилась. Только не шевелился Марат. Он был полотном, на котором жутким узором копошились голодные черви.

Им бы поболтать, обсудить это, но родители, знамо дело, растащили всех по домам. Заперли. Кто ж в своём уме после такого выпустит? Лето – не лето, светло – не светло – сиди. Сиди дома и не высовывайся. Пусть пройдёт несколько дней, когда ужас от того, что твой ребёнок наткнулся на труп, уляжется. Утихнет. Вот тогда пусть идёт. Пусть себе гуляет, шатается с друзьями. Главное – строго-настрого наказать, чтобы в лес больше ни ногой!

Вадика, конечно, избили. Поделом ему. Ишь чего удумал! В лес он попёрся! «А я тебе говорила, говорила, – причитала мать, охаживая его спину шнуром от старого утюга, – говорила тебе, скотина, чтобы не смел в этот лес соваться! А если б тебя, идиот, тебя б если б прибили?! Что бы я делала без тебя, сволочь?!»

Пашу отец увёз к бабушке в деревню. На выходные. В будние дни она работала в сельпо, так что не до возни с внуком. Ну и что, что тринадцать? Тоже мне большой! Марату тому вон шестнадцать. Было.

А отцу ой как хотелось, чтобы и Паше стало шестнадцать. А потом семнадцать. И сорок, и сто. Чтобы жил он, здоровым был и ни в какие передряги не ввязывался.

В доме пахло старым деревом и скисшими тряпками. На стене с выцветшими обоями горело двойное бра с жёлтыми пластиковыми плафонами. Его отец подарил Зое Захаровне на прошлый день рождения. Она сделала вид, что обрадовалась, и убрала в чулан. Потом отец сам настоял, заботливо и с ноткой обиды, что надо б его повесить. Взял и повесил в этой вот комнатке, в которую его престарелая мать заглядывала разве что уборки ради и до гостей.