Последнее лето
Шрифт:
А потом посёлок переключился на новое событие – директору лучшей школы района отрезало в аварии голову. Да и с кем он был? С кем был-то? С завучем ехали. И это в каникулы! Женатый человек! И она дама была не свободная! Вот тема-то, так тема – надолго хватит.
Паша и сам не заметил, как мамино лицо стало исчезать из памяти. Как что-то тёмное и тяжёлое стало закрывать мысли о ней. Он больше никогда не делал уроки за тем самым столом. И не плакал.
– А ну не реви! – крикнул отец и ударил кулаком по стене. Глаза
Резким движением утёр их, помотал головой и сел за свой суп.
Паша опустил голову, шмыгнул носом и похолодел. Нельзя реветь.
И сегодня, в свои тринадцать, у бабушки в деревне, поедая безвкусные пироги, он слышал отголоски того тяжёлого удара о стену. И брошенного отцом приказа.
Виски пульсировали. Но нет, надо быть мужиком. Отец всегда говорил, что мужчины не плачут. Что мужчины должны быть сильными. Не распускать нюни. Не вести себя как бабы. Не быть хлюпиками. Быть… не… быть…
Очередной пирожок. С чем он там? Да какая разница? Пирожок?
– Э, Паш, ты в порядке?
Паша ощутил что-то холодное на лбу. Почти ледяное. Рука? Папы?.. кто это?
Знакомое лицо вдруг показалось чужим. А потом поплыло. Полетело.
– Паш!
В калейдоскопном дурмане из образов и дурноты Паше показалось, что он низвергнулся в ад, но мигом воспарил и полетел по старому дому. Только каким-то отголоском сознания мог догадаться, что отец подхватил его на руки и понёс на кровать. Кровать. Это кровать. Успокойся. Никакое это не болото. Не трясина, затягивающая на самое дно.
– Мам!
Эхом звучал ставший на два тона ниже голос отца. И зачем он зовёт маму? Она ж умерла? Мама… когда-то у него была мама… её лицо с дурацкой улыбкой возникло из ниоткуда и пропало же в никуда.
Вместо неё появилось нечто похожее на бабушку, только она была будто раздутой и искажённой в кривом зеркале.
– А! – Паша вскрикнул, но ни встать, ни увернуться не смог.
Остриё огромного ножа вонзилось прямо в подмышку. Ледяное лезвие вспороло кожу, перебило сухожилия. Всё тело содрогнулось в агонии. Каждая клеточка пульсировала.
После вечности раздался голос предательской бабки:
– Тридцать девять, – глубокий, далёкий, будто бы из самой преисподней, – и ше-е-е-есть.
Что значили эти цифры? Новое число дьявола?
Только теперь Паша понял, что она вынула вставленный нож. Что рана будто бы зажила. Затянулась.
Возня, голоса. Вонь. Резкая, жгущая ноздри.
Пашу бросило на бок. И будто бы ледышка опустилась где-то между спиной и ягодицей. И снова нож. И боль, спрутом расползшаяся по кишкам. Набухающая в месте удара.
Темнота.
Проснулся Паша уже ближе к ночи. Растущая луна была такой яркой, что слепила непривыкшие к свету глаза. Паша потёр их, проморгался.
Шторы были распахнуты, окно приоткрыто.
Паша поёжился. Окно бы лучше закрыть.
В доме было тихо, и шаги из-под босых ног эхом отдавались в остывающих стенах.
Паша, оглушённый шагами, медленно подошёл к окну и потянулся к створке.
Стоило ему к ней прикоснуться, как обжигающие путы заставили его остановиться.
Пальцы. Прямо на его тоненьком запястье. Длинные, костлявые.
– Пашенька. Мальчик мой.
Из оконного проёма, прямо из тьмы ночи, посеребрённой яркой луной, смотрели до щеми в сердце знакомые глаза.
– Мама…
Она улыбнулась. Шире обычного. Будто уголки рта тянули за нити.
– Пашенька. Пойдём, мой родной. Пора.
– Пора?
Мама, ещё шире растягивая рот, закивала и потянула Пашину руку к себе.
Как заворожённый, он ступил на низенький подоконник. Тот захрустел, как песок на зубах, и мелкая крошка посыпалась на пол.
Через мгновение Паша уже был снаружи. Мама продолжала держать его. Под её пальцами кожа уже пошла волдырями, но Паша не чувствовал. Он только смотрел на мать, потянувшую его за собою во тьму.
Вот они уже в поле. Пробираются сквозь неспелые колосья, облепленные тлёй и клопами. Ветер ворошит короткие волосы Паши. Перебирает, как те самые колоски. Мамины волосы, длинные – длиннее, чем помнил их Паша – развеваются и охаживают его лицо и шею. То обматывают, будто бы слишком уж туго, то сползают, как бегущие от испуга змеи.
– Мама.
Мама молчит. Продолжает идти, омываемая светом луны.
– Мама… а как ты умерла?
– Я? – она поворачивается, не останавливаясь, со своей огромной улыбкой. – А разве я мёртвая?
– Но… я же видел… видел…
– Ты веришь всему, что видишь? – она отвернулась и ускорила шаг.
Паша тоже поторопился, еле пробираясь сквозь мягкий грунт. Вдалеке закаркала ворона. Только сейчас Паша заметил, что мама по-прежнему выше него на три головы, хотя он уже почти что догнал отца.
Ворона каркнула громче, и мама припустила бежать. Паша старался не отставать, но с трудом поспевал за нею. Луна плясала по чёрному беззвёздному небу, и казалось, что они смогли её обогнать. Теперь она светила им в спины, и вместо угрюмого мрака за кромкой поля Паша сумел разглядеть заросли высокой крапивы. Вокруг тянулись во тьму огромные сосны, лысыми своими ногами подпирая разлапистые кроны.
– А вот и мы!
Паша посмотрел по сторонам.
– С кем ты говоришь?
Не успел он закончить вопрос, как из-под крапивы поднялся он, Марат. В гниющих ранах копошились жирные черви. Мама наконец отпустила Пашину руку, и Марат потянулся к нему. Паша отступил, но споткнулся. Марат засмеялся.