Последнее лето
Шрифт:
Искуситель Париж – ехали через Германию, Францию и Швейцарию – остался далеко позади вместе с оргией покупок, которые намеревалась там совершить Эвелина, да так и не стала. Русанов загодя изготовился быть твердым и неуступчивым охранителем семейного кошелька (вернее, лопатничка, ибо без лопатничка нормальному русскому за границей делать совершенно нечего), однако, на счастье, за табльдотом в отеле возле бульвара Осман Эвелина услышала от какой-то возмущенной особы: в Париже, мол, нынче купить совершенно нечего, французы-де наводнили магазины поддельными товарами, годными только для негров и русских дам. Негры вызывали у Эвелины мистический, совершенно детский ужас, до судорог, как Бармалей у Сашеньки… Больше ее в магазины было не заманить,
С легким сердцем и тяжелым кошельком отправились дальше. На какой-то маленькой станции, вроде Орвьетто или Оспедалетто, да бог ее знает, уже в Италии, по пути в Болонью, в купе вошел молодой итальянец, бережно несший футляр со скрипкой и портплед. Эвелина, всегда бывшая общительной, а сейчас заскучавшая (поезд тащился медленно, стоял, как говорится, у всякого столба), просто вцепилась в скромного прыщеватого итальянца, который мило чирикал по-французски. Через четверть часа всем уже было известно, что юноша только-только закончил консерваторию и едет в Болонью попросить расположения у святой Цецилии (как и положено доброму католику!), покровительницы музыкантов. Рассказав это, молодой человек задремал. Скрипку он по-прежнему держал на коленях, а портплед покачивался в сетке. Поезд пошел быстрее, вагон мотало из стороны в сторону. На одном резком толчке ремешок, стягивающий боковой карман портпледа, лопнул, и на Эвелину, сидевшую внизу, посыпался ворох карт… Обыкновенных игральных карт с сине-красно-золотой, матово поблескивающей рубашкой.
Проснувшийся скрипач, переконфуженный до того, что он даже не покраснел, а сделался просто фиолетовым, принялся собирать карты из-под ног пассажиров, а те смотрели недоброжелательно и подозрительно. Русанов готов был держать пари, что все подумали одно и то же: молодой-де человек никакой не скрипач, а карточный шулер! Прошло изрядное время, прежде чем юноша убедил пассажиров, что он просто-напросто унаследовал от своей любимой бабушки страсть к раскладыванию пасьянсов. А музыкант ли он… В доказательство юноша немедля раскрыл футляр со скрипкой и разразился блестяще исполненной тарантеллой. Так и доехали до Болоньи.
– А вы только пасьянсы раскладываете или значения карт знаете? – спросила вдруг Эвелина.
– Конечно, знаю, бабушка еще и гадала иногда знакомым дамам.
– А что такое король пик?
– Солидный господин, враг, дурной человек, соперник! – отчеканил итальянец.
– А-а, – равнодушно сказала Эвелина и зевнула. – Мерси.
Юноша вышел, стали собираться и Русановы.
Потом, уже в отеле, вешая пиджак на распялки и доставая носовой платок, чтобы отправить его в стирку, Русанов обнаружил в кармане что-то плоское, скользкое, как бы шелковистое. Он таких ощущений – шелка в пальцах – терпеть не мог, мгновенно горло перехватывало. Сглатывая и часто дыша, выудил это из кармана – батюшки, карта! Рубашка сине-красно-золотая…
Перевернул. Король пик. Что за напасть?!
Чудеса, конечно. Ну, предположим, карта могла случайно – слу-чай-но! – соскользнуть по пиджаку, когда колода сыпалась сверху, завалилась в карман. Только как же, как же это могло случиться, коли Константин Анатольевич сидел вовсе напротив Эвелины и скрипача, а портплед-то над ними в сетке лежал? Это раз. А во-вторых, почему Эвелина про короля пик спрашивала? Откуда она знала, какая карта у мужа в кармане лежит?
Ответ на оба вопроса был один. Такой простой, что проще уж некуда. Любой другой мгновенно бы догадался (или хотя бы жену спросил), но вот бывает же – находит на добрых людей судьбоносное затмение! И смысл случившегося постиг Константин Анатольевич поздно, поздно… Много позже. Уже на возвратном пути из Италии.
«На
«Петербургский курьер»
«В последнее время появились слухи о том, что правительство ставит вопрос об отмене винной монополии. Наш корреспондент осведомился об этом у управляющего Министерством финансов П.Л. Барка и председателя Финансовой комиссии графа С.Ю. Витте. Оба они категорически заявили, что никаких вопросов об отмене винной монополии в Министерстве финансов не возникало. По словам графа Витте, вообще борьба с пьянством при современных условиях мыслима лишь при сохранении винной монополии». «Русское слово»
«Петербург. На днях Горький вызвался к судебному следователю по обвинению в кощунстве (73 ст.) за повесть «Мать».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
– Игорь, друг мой, прощайте-с. Наше вам-с, Аглая Ивановна! Николай Петрович, уходите? Вас подождать? Ну хорошо, тогда до завтра-с!
Грачевский не торопясь шел по лестнице, напевая:
И везем грехи возами, Как сушеные грибы, И вопим мы покаянно, И клянем свои судьбы.– Доброй ночи, Клара, красавица, доброй ночи! Да-да, знаю, вы еще во втором акте заняты, но ведь настанет минутка-с, когда вы отправитесь домой и возляжете в объятия Морфея… или чьи-нибудь еще… Поэтому и желаю вам – доброй ночи-с!
Помахав шляпой, Грачевский спускался по ступенькам ниже и ниже:
Видят все, что мы говеем, Мяса в рот мы не берем, Но зато, как в мясоеде, Коньячок «Шустовский» пьем!– Яков Климович, на минуточку извольте! – Пожарный, подремывавший на своем стуле, привскочил, когда Грачевский появился на лестничной площадке. – Вам письмо.
Но тот остановился не прежде, чем допел:
Как не пить? Пугают душу: «Адский огнь тебя-де жжет!» С перепугу каждый грешник Коньяком огонь зальет!Достал фляжку из кармана, глотнул, показал пожарному, приподняв брови: желаете, мол? Тот с сожалением развел руками: не могу-с, дескать, служба!
Убрав фляжку и завершив пантомиму, Грачевский спросил:
– Письмо, говорите? Кто принес?
– Барышня! – радостно сообщил пожарный. – Поклонница ваша. Куколка этакая в бантиках. Само письмецо – тоже как игрушечка. Извольте получить!
И впрямь – дорогая игрушка, а не письмо! Конверт удлиненный, надушенный – сирень, чудный аромат! – и облатка, которой конверт скреплен, тоже в виде сиреневой ветки.
«Со вкусом, очень мило!» – рассеянно подумал Грачевский, который терпеть не мог ни роз, ни незабудок (обычно любовные записочки писали на почтовой бумаге и посылали в конвертах почему-то с изображением именно этих цветов, да еще душили розовой эссенцией, от запаха коей у него чесалось в носу, а потом делалось несварение), и собрался сунуть конверт в карман. Писем от влюбленных барышень он не читал, что ли? Однако пожарный, зорко следивший за каждым его движением, всполошился: