Последнее небо
Шрифт:
Ладно, возьмем и чувство вины. Нам все сгодится, лишь бы съедобно.
– Тебя так долго не было. Четыре дня…
Четыре ночи, если соблюдать точность формулировок. Не так уж и долго. Но именно в эти дни она особенно нуждалась в нем. Если бы он знал, что ей так больно… Эмоции не копятся. Ула сейчас хороший источник силы, и досадно сознавать, что четыре дня упущено. Да? А чуть глубже, Зверь, чуть-чуть. Что там? Злость на себя – о чем ты думал, скотина? Почему не о том, что нужен этой маленькой, усталой женщине? Как ты посмел оставить ее одну?
Нет. Нет-нет-нет.
– Им совсем плохо, Зверь. Совсем.
– Гот сказал, Костыль вот-вот умрет?
Покачала головой, по-прежнему прижимаясь к нему:
– Если бы ты знал… Вчера он начал кричать. Костная ткань разлагается, понимаешь? Они еще живы. И гниют изнутри. И все еще живы. Это не затянется надолго… Господи, Зверь, я рада тому, что это не затянется надолго. Гот спрашивал, могу ли я приостановить болезнь. Я не могу. А если бы могла, я ни за что не стала бы этого делать.
– Эвтаназия?
– Нельзя. Может быть, к остальным, но за Костылем я должна пронаблюдать до конца. Просто должна. Сегодня он уже не кричит.
Еще капля силы. И еще. Досуха. До полного и отстраненного безразличия. И ни хрена ты больше не можешь, убийца. Превратить человека в бесчувственное бревно, не способное испытывать боли, – это пожалуйста, А оживить ее, разбудить, как будишь машины… Да нет же! Не так! В том и проблема, что с людьми все делается как-то иначе.
Как?
Не дано тебе. Забудь. Убивать умеешь, вот и убивай. Экзекутор. Вампир бездарный.
Тех, кто на алтаре, нельзя вычерпывать совсем, они не должны терять интереса к происходящему. А здесь можно. Даже нужно. Особенно сейчас. Запас чужих жизней позволяет, конечно, такую маленькую роскошь, как исцеление неизлечимо больных, но даже жалкие крохи силы могут когда-нибудь пригодиться.
Вот и все. Теперь можно просто усадить ее в кресло.
Спи, девочка, спи.
Ей сейчас все равно. Боли нет. И радости тоже нет. Вообще ничего нет. Пустота. Хорошее состояние, надо сказать. Непонятно, почему люди так его не любят. Чего им не хватает, спрашивается?
Им? А тебе? Спит.
Не смотри в глаза Волка, Красная Шапочка. Сожрет волчара. Не подавится.
Ладно, что у нас там, в лазарете? В изолированных друг от друга отсеках-пеналах. Костыль? Где ты, жаль моя? Больно тебе…
Зверь задохнулся от восхитительного ощущения чужой боли. Такого сладкого. Такого… забытого.
Великолепная, изумительная боль. Ему самому удавалось добиться подобного эффекта лишь в особо удачных случаях. Когда позволяло время, и не было нужды заботиться о зрелищности, и жертва не сдавалась слишком рано… Зверь знал, что он хороший палач. Может быть, лучший из всех. Но подобные удачи он мог пересчитать по пальцам.
Костыля нашел безошибочно. С него и начал.
Бесполезный был человек Костыль. И жизнь у него была так себе. Зато смерть… Он удостоился прекрасной смерти. Немногие люди могут такой похвастаться.
Зверь убивал его так, как ему нравилось. Без оружия. Без инструментов. Одними только словами. И под конец экзекуции у Костыля даже снова прорезался голос.
Лечить в последний раз приходилось в далеком детстве. Еще живы были отец с матерью. Отец и учил. Сначала по мелочи: опухоль между пальцев у Ганги, одной из цирковых слоних. Сорванный коготь тигра Барсика. Смешно сказать, несварение желудка у Коли, семиметрового питона. Вообще, питон и несварение желудка понятия настолько несовместимые, что до сих пор вместе в голове не укладывались.
– Стань зверем, – говорил отец. Смешно было. У них фамилия такая: Зверь, а отец говорит: стань зверем. – И помни, что это он болен. А ты здоров. Ты сильный. Стань зверем, почувствуй его боль, вспомни о своем здоровье. И замени одно на другое.
Это совсем несложно было. В первый раз, когда лечил Гангу, опухла и несколько часов болела ладонь. Отец сказал:
– Ты недостаточно хорошо помнил о том, что здоров. Больше подобных неприятностей не случалось.
Потом пошли случаи сложнее, болезни серьезнее. Животные, никогда – люди. Он научился чувствовать болезни.
Научился чувствовать боль.
Чужую.
Последнее, самое памятное – рак желудка у пони Ромашки. Мама была против. Помнится, они с отцом даже поругались чуть-чуть по этому поводу. Но только чуть-чуть. Родители никогда не ругались всерьез. Опасное это дело – всерьез ругаться двум таким…
Таким, в общем.
– Ты здоров, – очень настойчиво повторял отец, пока шли к деннику, где тихо плакала от боли Ромашка, – ты здоров, и даже когда ты заберешь ее болезнь, ты все равно останешься здоровым.
Это было понятно. Непонятно было, почему отец так волнуется. Ведь после того случая с Гангой чужая боль никогда больше не прицеплялась.
И Ромашку он вылечил очень легко.
Потом отец сказал, что нужно подождать несколько месяцев. Никого больше не лечить. Даже самые несерьезные болезни.
– У тебя осталось мало здоровья, Зверь…
…нет, другое имя. Там было человечье имя…
Потом родители погибли. А наука впрок пошла. Умение чувствовать чужую боль пригодилось еще не раз. И умение забирать ее пригодилось. Только… не для лечения. Нет. Совсем-совсем наоборот.
После Костыля был Кинг. Раз уж с Готом заговорили сначала про него, пусть он и будет первым. Дрянь, которая заставляет гнить кости в живом человеке, – это, конечно, не рак желудка у пони. Ну так и Зверю не шесть лет. И здоровье у него сейчас не только свое. Сколько их там, убитых и съеденных? Человек пятнадцать, надо полагать, наберется. Это только тех, кто с Земли остался. А ведь был еще Фюрер, который пусть и умер быстро, но свой посмертный дар отдал. И был Резчик. Он умирал намного дольше Фюрера. А сейчас еще и Костыль. Вот кто умирал долго. По-настоящему долго, пусть даже это и не заняло много времени.