Последнее небо
Шрифт:
Зверь выбирал. На каждого ушло по две недели, а в общей сложности – чуть меньше года. Он видел их всех. Говорил со всеми. Становился всеми по очереди. Далеко не все, кто был в списке, действительно отличались от других. Просто громкие имена, раскрашенные пустышки. Их убивать не имело смысла, потому что шума поднялось бы много, а толку – не больше чем от любой другой жертвы. Тех же, кто действительно стоил смерти, Зверь убивать отказался. Они не были пищей.
Гот сильнее. Он отличается от других. И у него есть право решать.
У Зверя есть только
И хорошо, что Гот не подозревает об этом.
Если бы Зверь научился чувствовать так же, как умеют люди, он мог бы сравняться и с этим светлоглазым пилотом. Сравняться, а потом, уничтожив, превзойти его.
Гот опасен. Гот сейчас опаснее всех. Что бы он ни выбрал – «жизнь» или «смерть», – он останется единственным, кто знает кусочек правды. Уничтожить Гота? Предположить, что силы стали равны, что нет больше собственной Ущербности, что правом решать обладают оба. Ну?
Нельзя.
Шарик в лабиринте взрывается каменной крошкой, разбрызгивает глазурь чужой души.
Нельзя.
Почему же нельзя? Объясни себе это, Зверь. Объясни, как привык. Словами. Ведь чувствам верить опасно.
Он умеет летать.
Это не ответ.
Гот сказал, что будет смотреть в небо. Он тебе это сказал, тебе, Зверь, убийце, выродку. Пообещал, что будет смотреть в небо, даже если все вокруг начнут кричать: убей. И там, в кратере, возле двигателя, он не задумываясь заявил: отобьемся. Вдвоем отобьемся. Бесшабашная уверенность в своих силах. В том, что он – лучший. А если лучших двое, то им сам черт не брат…
Никогда такого не было. Всегда Зверь и жертва. Или Зверь и охотники. Или Зверь и Хозяин.
Как это – вдвоем?
Никак. Гот – человек. Значит, он жертва, охотник или Хозяин. И то, что он умеет летать, – не ответ на вопрос, почему нельзя его убить.
Я верю ему.
А это и вовсе дополнительный вопрос. Из тех, что задают неугодным студентикам злые профессора. Чтобы сказать сухо: вы не знаете темы. Вы не знаете темы, палач. Вы верите человеку, который не может решить, оставить вам жизнь или убить. Как это говорил магистр перед тем, как умереть: «тывсегда мыслил рационально… Зверь. Что с тобой случилось?»
Да ничего не случилось. И память пока не подводит. Фразу магистра вспомнил дословно, даже с той самой заминкой перед именем…
Было еще одно имя. Человечье.
Нет, ничего не случилось.
Гот умеет летать. Других таких пока не попадалось. Его нельзя убивать, потому что, если он умрет, умеющих летать
не останется.
Зверь? Зверь не в счет. Зверь никогда никого не сможет научить.
Вот и рациональное объяснение. Рациональность в нем, конечно, очень уж своеобразная. Но другой не держим. Другая – у людей. Что, стало легче, убийца? Определенно. Только шарик так и не докатился до развилки. Что же там все-таки?
Что там?
Жизнь или смерть?
Гот не выберет сам. Так и будет колебаться между верой и недоверием, будет винить себя за собственные подозрения, будет склоняться то в одну сторону, то в другую, будет… Он умеет выбирать. Он умеет принимать решения. Но сейчас ему тяжело. Романтик. Он романтик. Душа его хочет одного, а разум диктует другое. Разум надежнее чувств. Нужно сделать так, чтобы Гот понял это. Иначе, не осознав своей правоты, он просто не сможет взлететь. Небо не терпит лжи. Разум надежнее.
Тебе это надо, Зверь?
Надо, наверное. Иначе Гот погибнет. И черт бы с ним, с Готом, но нельзя упускать единственный шанс вернуться на Землю. Ведь не убьет же он, в самом деле. Относиться начнет иначе…
Именно так, как нужно, Зверь. Не расслабляйся. Другого отношения ты не заслуживаешь… Нет. Неверно. Следует сказать: ты не опустился до человеческого уровня, палач, и люди все еще боятся тебя. Это правильно. Это хорошо. Это… разумно.
Глава 4 ЛЕЧИТЬ И КАЛЕЧИТЬ
Человек – извечная жертва своих же истин.
Паутина креплений должна была стать защитой для шлейфов, которые подключали двигатель к бортовому компьютеру болида. Компьютер, правда, был предназначен совсем Для других целей. Его пришлось собирать практически заново. Но и эта работа входила в указанный Зверем срок.
Жизнь в лагере текла теперь по двум колеям, между которыми происходило постоянное, на первый взгляд абсолютно беспорядочное сообщение. С одной стороны, продолжалась работа по обустройству людей на Цирцее. С другой, днем и ночью готовили к старту боевой болид. Ни для кого не было секретом, что Гот попробует добраться до Земли. И все прекрасно понимали, что вероятность успеха этой затеи стремится к нулю. Нужно было жить дальше. И невозможно было не думать: а вдруг…
Зверь произвольно выдергивал людей из разных смен. Днем он почти всегда работал с Пенделем и тремя бойцами, оставшимися в отделении. Вечером, ночью и утром брал тех, до кого дотягивался:
– Сегодня нападений не будет.
И двое из четверых часовых отправляются в ремонтный цех.
Гот запретил. Попытался запретить. В короткой и злой стычке, почти безмолвной, но наэлектризовавшей весь лагерь, майору пришлось уступить.
– Ты хочешь успеть? – поинтересовался Зверь, не дослушав командира.
Вопрос подразумевал ответ. Либо да, либо нет.
Зверь, впрочем, настаивать на ответе не стал. И так все ясно.
– Позволь мне решать, кто и как будет работать.
Он снова изменился. Пендель утверждал, что именно таким был сержант на строительстве нефтяной вышки. С ней управились за семь недель. Но буровую собирали из готовых деталей. А здесь приходится использовать то, что есть под рукой. Жуткий конструктор. Если бы за это взялся кто-то другой, не Зверь, Гот, пожалуй, не рискнул бы довериться.