Последнее отступление
Шрифт:
— Понял! Понял! — обрадовался Базар. — Купец — к черту. Лишний полтинник в кармане. Хорошо! Давай нам такой пай. Своя лавка делать будем. Ну, Цыдыпка, я тебе покажу, какой пай у большевиков!
— Собери завтра вечером пастухов. Мы с Климом приедем и поговорим о кооперативе.
Когда Базар ушел, Клим, проводив его взглядом, хмуро сказал:
— Однако мы неладно делаем, Павел Сидорович? Обманством вроде как занимаемся.
— Каким обманством? — шевельнул дремучими бровями Павел Сидорович.
— Только что разговор вели про то, что в леса уходить…
— В леса мы уходим не
— Так-то оно так… — вздохнул Клим. — А все ж таки муторно на душе. Ну, да ладно об этом… Куда подадимся, если власть не устоит? Есть у Захарки Лесовика охотничие зимовьишко. Туда мало кто заглядывает.
— Глухое место, — подтвердил Тимоха, — и ловкое. Врасплох там не застигнут, задешево не возьмут.
— Тогда ты, Тимофей, тихо, ночами перевози туда наши припасы. Я думаю, надо сказать и Базару, чтобы знал, где нас искать в случае чего. — Павел Сидорович провел ладонью по щеке, вспомнил, что не успел сегодня побриться. Совсем с ног сбился за эти дни. После разговора с Серовым он на какое-то время опустил было руки, ему, как сейчас Климу, казалось нечестным тянуть мужиков к новой жизни и в то же время знать, что Советы не устоят; потом, после мучительных раздумий он понял: отстаивать власть, разъясняя крестьянам, что она им несет сейчас и сулит в будущем, не менее важно, чем драться за нее с оружием в руках. И, готовясь к отступлению в леса, он делал все, чтобы как можно больше людей поняли, что они потеряют, если падет Советская власть. Он совсем редко бывал дома, ездил по селам и улусам. Но теперь он решил повременить с разъездами, пока не будет все готово для отступления в леса. Туда должны уйти люди не только надежные, но и способные сражаться. Их надо было подбирать тщательно и осторожно. Базара он включил в мысленный список будущих бойцов без колебаний, знал, что этот парень пойдет с ними до самого конца, каким бы этот конец ни был.
За сеновалом на богато унавоженной земле в рост человека поднялась после ненастья лебеда. Баргут расчистил дальний угол, вскопал землю и пересадил с огорода красные маки, белые ромашки, у стены сеновала вбил четыре колышка, на них положил гладко оструганную доску — получилась скамейка.
Вечером он привел сюда Дору.
— Тихо тут, людей нет. Хорошо…
— Выдумщик ты…
Уголок ей понравился. Она назвала его «гнездышком». Гумнами, никем не замеченная, Дора каждый вечер приходила сюда. Садилась рядом с ним на скамейку, обнимала и шептала на ухо:
— Миленочек мой… Голубочек ласковый…
Баргут убирал ее руки:
— Не обнимайся. Сиди так.
— Не хочешь обниматься? Давай поцелуемся… — Она смеялась, дергала Баргута за чуб.
Васька за последнее время заметно переменился. Оставаясь один, он нередко о чем-то задумывался, лицо его светлело, и легкая улыбка трогала губы. Дора словно бы соскребла с его души корочку льда… Правда, он оставался по-прежнему замкнутым, сторонился людей, но в его глазах все чаще зажигались огоньки любопытства, все внимательнее прислушивался он к тому, что говорят люди. А сам говорил мало. Даже наедине с Дорой больше помалкивал. Это ее не смущало. Дора могла говорить не то что за двоих, но и за троих…
Он никогда с ней не спорил. И только Савостьяна ругать, как и раньше, не давал. Бурчал:
— Кормит меня…
— Бродячих собак тоже, бывает, прикармливают, чтобы ночью лаяли. Ты про свадьбу лучше подумал бы….
— Думаю…
После этого разговора Баргут спросил у Савостьяна:
— А когда меня в свою веру переведешь?
— Чего, чего? — Савостьян с подозрением посмотрел на него, протянул насмешливо: — Прыткий какой, а! Охота хозяином стать? О добришке моем брюхо болит? Не спеши с неумытом рылом в калашний ряд!
Баргут глянул на него косо, исподлобья, в черноте глаз метнулись искорки. Ушел в зимовье медленным шагом, будто ждал, что Савостьян позовет, скажет, что-нибудь другое. Но Савостьян не позвал.
В тот же вечер, укрываясь с Дорой от любопытных глаз за лебедой, он сказал:
— Вот Нина… Она правду говорила.
— Про что?
— Ну про веру и про обман бедняков.
— Конечно, правду. Она, Баргутик, от батьки своего ум переняла. А он знаешь какой?.. И все за нашего брата стоит.
— А я его хотел отколошматить. Теперь соображаю: зря лез в драку. — Баргут рассказал все, как было.
От удивления Дора не сразу нашла что сказать, потом вспылила:
— Дубина ты, орясина березовая! Зря он отпустил тебя с непомятыми ребрами. Надо было через мягкое место ума вбить, раз его у тебя недостача! А я, дуреха, Нинухе хвастаю, до чего ты хороший. Как буду жить с таким недотепой?
— А я тебя не прошу… — буркнул Баргут.
— Ах, он даже и не просит! Ну и сиди тут, карауль своего Савоську!
Дора убежала.
А он, как и раньше, каждый вечер приходил на задний двор, сидел на скамейке, прислушиваясь к шелестам и шорохам темноты, ждал ее. Дора не приходила, и увядали на грядке маки, запустелым становился уголок, который был для него почти как родной дом.
Он стал ходить на вечорки, но Дора его замечать не желала, а домой возвращалась с девчатами. Баргут решил поговорить с Ниной, пусть она образумит свою подругу.
В кооперативной лавке было полно баб, и ему пришлось долго ждать, когда им надоест чесать языки. Бабы говорили про войну. Страшились, что она подкатывается так близко. Нина была задумчивая, говорила мало.
— Ты хочешь что-нибудь купить? — спросила она, когда бабы разошлись.
— Нет. Пусть придет Дора… Скажи ей. Хорошо скажи. — Баргут достал из кармана червонец, пожалованный хозяином еще на пасху, купил платочек с веселенькими цветочками — для Доры.
— Она, я думаю, придет, — сказала Нина.
Вечером Баргут пришел на свою лавочку. Смеркалось. На небе зажигались колючие огоньки звезд. За гумнами лопотала Сахаринка, в воздухе звенели комары.
Тихо скрипнули ворота. Баргут поднялся… Во двор вошел Савостьян. В руках он держал какой-то длинный предмет, завернутый в холстину. Заметив Баргута, он испуганно крикнул: