Последнее отступление
Шрифт:
Вызвали Рокшина.
— Вы меня не надолго? — спросил он.
— А что, торопитесь?
— Да, сегодня у нас назначено расширенное заседание комитета. Будем обсуждать прискорбное событие, происшедшее на Соборной площади.
— Это интересно. — Серов спрятал список в стол, попросил: — Садитесь ближе… Мне хотелось бы знать о вашем отношении к этим событиям. О вашем личном отношении.
— Не стану кривить душой, Василий Матвеевич, кровопролитие вызвано безответственностью власти… Режим насилия — я давно знал это — неминуемо должен был привести…
Серов спокойно смотрел на Рокшина. Евгений Иванович говорил долго,
— Продолжайте.
— Я все сказал.
— Все ли? Например, вы умолчали о такой мелочи, как ваше участие в этих событиях. Вы из скромности умолчали, не правда ли?
— Участие… — Рокшин закашлялся, вынул из кармана платок, вытер тонкие губы. — Участвовал я, это верно. Но как посторонний наблюдатель… Поэтому я свои суждения основываю…
— Евгений Иванович, вы лжете, — негромко сказал Серов, и лицо его скривила гримаса презрения. — Вы, как змея кожу, сменили убеждения, отреклись от товарищей и предали их. Ничего у вас не осталось, даже элементарной порядочности. — Серов достал из стола список, протянул Рокшину. — Вам знакомы эти имена? Ах, не знакомы…
— Позвольте, позвольте…. — На светлых залысинах Рокшина заблестели мелкие росинки пота.
— Что — позвольте? Лгать? Вскармливать убийц в вашем союзе?
— Я, Василий Матвеевич, говоря откровенно… Уважая вас и памятуя о каторге, о доброте… — Тонкими пальцами Рокшин вцепился в кромку стола. — Я снова в подавленном состоянии духа…
Серову стало противно.
— Перестаньте юлить, Рокшин! Вы арестованы. Нам пока не известно, что вы за шестеренка в ржавой машине, собранной из старья и смазанной заграничным маслом, но мы это узнаем.
Рокшина увели. На краю стола осталась забытая им шляпа. Серов брезгливо взял ее и бросил на стул, на тот самый, где только что сидел Рокшин, встал к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. Предательство… Худший из человеческих пороков, самый гнусный и омерзительный. Можно как-то простить того, кто совершает тяжкую ошибку по неопытности, недомыслию или беспечности, но предателя, с его расчетливой подлостью, закрашенной лицемерием, предателя, который живет рядом с тобой, иногда ест, пьет из одной чашки, а сам ждет удобной минуты, чтобы ударить тебя в самое уязвимое место, обменять твою свободу, твою жизнь на свое гладенькое благополучие, нельзя оправдать ничем, и нет для него ни пощады, ни милосердия. Предательство… Ему ли не знать, что это такое. Вспомнишь о «Вороне», и от ненависти темнеет в глазах.
За дверями кабинета ждет встречи бывший полковник Чугуев. Совет отстранил его от командования. Правильно ли это? В гарнизоне орудует враг — кто он? Чугуев? А почему бы и нет. Но может быть, и не он. Полковника Серов не вызывал, сам пришел — зачем?
Серов повернулся от окна, быстро прошел к двери, пригласил Чугуева войти.
— Я все отдавал армии, воевал, пролил кровь за землю своих отцов. — Чугуев был возбужден, но старался сдерживаться, и это ему удавалось, лишь временами в голосе прорывалась хрипота. — Я не разбираюсь и не имею желания разбираться в тонкостях вашей игры. Но вот что мне не понятно. Вы много говорите о свободе совести, личности и прочих красивых вещах и в то же самое время лишаете человека права заниматься тем, чем он всю жизнь занимался. И почему? Да только потому, что человек не принадлежит вашей партии.
— А кому он принадлежит, этот человек? Или вы считаете, что это нам безразлично?
— Безразлично вам или не безразлично, не мое дело. Я солдат, а дело солдата — защищать свою страну, свой народ.
— Не надо громких слов, — попросил Серов. — Скажите, вы оставите солдата в охранении, если он не знает пароля?
— Конечно, нет.
— А чего хотите от нас? Вы — часовой, не знающий пароля, и в этом все дело.
Чугуев помолчал, наморщив лоб, не очень уверенно сказал:
— Пароль, мне кажется, я знаю. Вы отстранили меня по другим соображениям.
— По каким же?
— Вы подозреваете меня…. — Чугуев слегка запнулся, ноздри его горбатого носа побелели, — что я могу нанести удар в спину. Так?
Прямота Чугуева располагала к себе. Серову захотелось сказать бывшему полковнику, что он отстранен не из-за подозрения в измене, а из простой предосторожности и как только все войдет в свое русло, Совет, очевидно, решит, где лучше использовать его воинский опыт. Но поскольку на самом деле все обстояло сложнее — логика подсказывала, что Чугуеву, больше чем кому бы то ни было, не по душе новые порядки в армии, и естественно ждать от него действий, направленных против тех, кто утверждает эти порядки, — поскольку все было очень не просто и сглаживать разговор значило уходить от него, Серов, преодолевая отвращение к слову «подозрение», сказал:
— Подозреваем? Да, это так.
— Что же… Спасибо за откровенность, но… — Чугуев поднялся, надел фуражку, непроизвольным движением поправил ее. — Впрочем, до свидания…
Повернулся, пошел. Спину туго обтягивала пропотевшая на лопатках, выгоревшая гимнастерка.
— Подождите, пожалуйста. Я сказал не все. Садитесь.
Машинально, не глядя, Серов оторвал угол газеты, свернул папироску. Все делал медленно, выгадывая время. Да, он сказал ему не все, но и не все решил для себя. Не может он, не имеет права так вот оттолкнуть человека. Если он не враг — станет врагом. А если враг? Сердце не верит в подлость этого человека с прямым и твердым взглядом, но можно ли в таких случаях полагаться на сердце: не подведет ли оно?
— Поймите наше положение. На востоке — Семенов, на западе — чехи, здесь — недобитая контрреволюция, и слишком много зависит от людей, в чьих руках оружие… — Серов оборвал себя, поняв, что он говорит не совсем то, что нужно, помолчав, твердо закончил: — Верят вам солдаты — поверили и мы.
— Спасибо, — просто, как должное, принял это Чугуев. — Я не заставлю вас раскаяться.
— К вам мы назначим комиссара.
— А кто будет комиссаром?
— Стрежельбицкого или Черепанова…
— Пожалуйста… Но если можно, не Стрежельбицкого.
— Почему?
— Его не любят солдаты.
— Посмотрим. Пошлите их ко мне.
«Не любят солдаты»… Фраза, брошенная Чугуевым, засела в голове, и Серов все время помнил о ней во время разговора с Черепановым и Стрежельбицким.
Грубое, непривлекательное лицо Черепанова было пасмурным, большие костистые руки сжаты в кулаки. Стрежельбицкий курил, щурился от дыма, изредка бросал на Серова настороженно-тревожные взгляды.
— Скажите, в день мятежа все солдаты были на месте? — спросил Серов.