Последнее отступление
Шрифт:
— Не нужно, — отозвалась Любка.
Она намочила веник и стала подметать в комнате. Приблизившись к кровати, вдруг отпрянула, лицо ее перекосилось от страха. Ничего не говоря, показала под кровать пальцем. Артем нагнулся и тоже попятился. Под кроватью были видны чьи-то ноги в грязных сапогах. Он схватил винтовку и щелкнул затвором.
— А ну, вылазь!
Под кроватью кто-то завозился. Показалась голова с русым всклокоченным чубом. Человек на четвереньках выполз, поднялся на ноги.
— Брось свой дробовик, Артемка, а то я со страху помру.
— Федька!
— Не в том штука, как попал, а в том, как уцелел. Ловко втюрился, черт возьми! Хорошо, что сдогодался под кровать нырнуть. Могли ухайдакать ни за грош. И хорошо, что тебя тут оставили. Шибко мне неохота с вашим Жердевым свидеться.
— Не отпускай его, Артем, — исподлобья глядя на Федьку, сказала Любка. — Он больше всех тут хлопотал.
— А ты помалкивай, стерва, я до тебя еще доберусь! — вскипел Федька. — Не твое, потаскуха, дело! Я тебе…
— Кончай такие разговорчики, Федька. Тронешь пальцем Любку — лихо тебе будет.
— Быстро вы спелись, — ядовито усмехнулся Федька. Но, увидев, что Артему это совсем не нравится, со смирением сказал: — Я, Артем, давно думал отшатнуться от анархии. Ты верно тогда говорил, что люди нечистые. Я, дурак, не послухал тебя… Сейчас, ежели ты не отпустишь, меня могут поставить к стенке, им что — нашей крови не жалко, и разбираться они не станут. А ведь я уже домой собрался. Жениться хочу. Проси отпуску, на моей свадьбе погулять.
— Ты мне зубы не заговаривай! Вместе с этими гадами наших ребят стрелять собирался. А ну, давай сюда твой наган!
— Очнись, Артемша. Ты на кого кричишь?
— Замолчи!.. Я могу и в зубы тебе дать сейчас. Давай сюда наган!
Федька отстегнул кобуру, бросил на кровать.
— Быстро ты в большевистскую веру перекрестился. Друг тоже называется…
— Друг, говоришь… А если ты завтра в меня с этого самого нагана пулю всадишь? Пусть не в меня, пусть в другого. А за что? Сволочь ты распоследняя, вот ты кто, Федька!
Федька стоял насупившись, смотрел на свои сапоги.
— Что молчишь, уши заложило? — спрашивал Артем.
— Я тебе сказал: бросаю анархию, не нужна она мне… Стрелять в ваших я бы все равно не стал. Зря ты набросился на меня.
— Ничего не зря, знаю я тебя, субчика! — сказала Любка.
— Не зуди, сука!.. Не выводи меня из терпения. Не могу я слушать, когда ты лезешь учить, потаскуха продажная! — озлобился Федька.
— Еще раз говорю тебе: Любку не трогай…
— Я продажная, да? — Любка подлетела к Федьке. — А ты, думаешь, лучше меня! Ты за рублишко кого хочешь продашь…
— Отвяжись!.. Отгони ее, Артем. Доведет до греха. Артем, ить мы с тобой тут жить зачинали, неужели же ты…
— Ладно, уходи отсюда… Но помни, Федька, спутаешься еще раз с такими же гадами, я тебя жалеть не стану. Вот тебе мое слово.
— Не надо было его отпускать, — сказала Любка, когда Федька ушел. — Он нахальнее всех тут был.
— Свой парень, Люба… Может, очухается, не полезет больше…
— Попади ты к нему — он тебе покажет, какой он свой. Все они один другого подлее.
— Я, Люба, по правде сказать, и сам виноватый, что он с ними схлестнулся. К своим надо было тянуть… Не смог… А ты, Любаха, с чего к ним прибилась?
— Стыдно про это рассказывать, Артем, — глухо сказала Любка. — Но тебе я расскажу все до капельки… Отец на войне потерялся, мама померла, стала жить я у старшего брата. Семья большая, ничего не хватает. Невестка, жена его, поедом меня ела. Как ни старайся — не угодишь. День и ночь пилила. Ну, ушла я от них. Подружка моя пристроила меня в прислуги к Кобылину. Сперва жилось ничего. А потом — купец давай подъезжать ко мне. То брошку, то сережки, то ситчику на платье подарит… Что я могла поделать? Поревела и смирилась. Баба его вскоре проведала про наши дела, оттрепала меня за косы и выставила за дверь… Спать негде, есть нечего. А на дворе осень… — Любка всхлипнула. — В это время и подвернулся Савка. Уж лучше бы мне с голоду помереть, хотя кому же охота умирать прежде времени… Так и жила, пока тебя не встретила…
Любка замолчала. Артем взял ее за плечи и тихонько притянул к себе. Любка вздрогнула, прижалась к нему и затаила дыхание. Посидели молча, словно в ожидании чего-то.
Лицо Любки было задумчиво, спокойно. На улице брезжил синий рассвет. Неуверенно, через силу она спросила:
— Смогу я, Артем, жить по-людски, руками себе на хлеб зарабатывать?
Артем ответил не сразу. Он смотрел в окно на бледное небо, усеянное легкими хлопьями облаков, на заросший лебедой и дурманом двор. Под окном была разбита маленькая клумба. За цветами давно не ухаживали, их почти задавила лебеда. Ночью сапоги красногвардейцев вытоптали, изломали, вбили в землю стебли лебеды, но цветы на клумбе как-то уцелели и сейчас сгибались под тяжестью обильно выпавшей росы. Уцелела, осталась нетронутой и лебеда в углу, под забором. Отсюда она опять поползет на клумбу.
— Тяжело тебе, Люба, знаю. Чем смогу — помогу…
Мог ли думать Артем, что это утро — последнее мирное утро, за ним бешено понесутся дни и ночи, озаренные вспышками залпов, пламенем пожаров…
В кабинете Серова было накурено, дым рыхлым войлоком висел над головой, свет лампы едва пробивался к дальним углам, лица людей от этого казались мрачными, с темными тенями под глазами.
— Итак, что нам известно? — спросил Серов, обращаясь к Жердеву.
— Почти ничего. Мы не знаем, поддержит их часть Березовского гарнизона или весь он переметнется… Неизвестно, сколько людей у них здесь, в городе, как они вооружены.
— Кто тот, убитый?
— В том-то и штука — ни одной бумажки в кармане. Из арестованных никто его не знает. И надо же, навернулся, сволочь, на пулю!
— Давайте начнем с того, что нам известно, — Серов распахнул форточку, и в кабинет потекла предутренняя свежесть. — Митинг они отменить уже не смогут.
— А если запретить? — спросил Игнат Трофимович.
— Зачем? Мы просто загоним нарыв внутрь.
— И кривотолки будут, — добавил Сентарецкий. — Вот-де ваши Советы, рот затыкают.