Последнее отступление
Шрифт:
— Расстреливай! — крикнул он не своим голосом.
Лицо его исказилось, глаза, полные боли и обиды, смотрели теперь прямо в лицо Жердеву. Горькой, видно, оказалась солдатская жизнь, если даже в спокойном сердце Карпушки вспыхнуло возмущение.
— Расстреливай! — снова выкрикнул Карпушка. — Нашего брата царь расстреливал, Керенский расстреливал, теперь ваша очередь настала. Стреляй!
— Молчать! — Жердев рванулся к Карпушке, схватил его за грудь, притянул к себе. — Задушу, гаденыш! Как
Горевшие бешенством глаза Жердева не предвещали ничего доброго. Худо пришлось бы Карпушке, но на его счастье мимо кабинета начальника Красной гвардии проходил Серов. Он услышал крики, распахнул дверь и в изумлении остановился на пороге.
— Вы что… на кулачки сошлись?
Жердев разжал руки, отвернулся.
— Садитесь, товарищ, — сказал Карпушке Василий Матвеевич.
Карпушка устало опустился на стул.
— Вы, вижу, из гарнизона? — спросил Серов. — Неважные там у вас дела. Не воинская часть, а цыганский табор.
Серов говорил мягким густым голосом. Мало-помалу Карпушка успокаивался. Дрожащими пальцами он искал на воротнике гимнастерки оборванные пуговицы. Жердев стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы, ноздри его тонкого носа раздувались, лицо было бледно.
— Гарнизон превратили в притон воров и пьяниц, — мрачно проговорил Жердев. — Подлецы солдаты…
— Солдаты не виноваты, — тихо, но решительно возразил Карпушка.
— А кто шляется по городу, кто торгует казенным имуществом?
— Солдаты не виноваты! — упрямо повторил Карпушка.
Жердева передернуло. Серов заметил это и спокойно проговорил:
— Возможно, солдаты и не так уж и виноваты. А кто виноват? Давайте разберемся.
— Порядку у нас нету, — почувствовав поддержку, горячо заговорил Карпушка. — Командиров никто не слушает, а в полковом комитете грызня идет. Поналезли туда всякие… Навроде о нашей судьбе пекутся, а толку от них столько же, сколько от быка молока. Комитет про политику разговаривает, а нами всякая шпана верховодит — воруем, пьем, деремся. Всего хватает.
— Вот, вот! — подхватил Жердев. — На это ваших способностей хватает. А революцию дядя будет делать?
— Ты не покрикивай! — осмелел Карпушка. — Сколько раз перевыбирали этот самый комитет — одна сатана. Агитацию наводят все, кому не лень и все добро тебе сулят. Попробуй разобраться, кто говорит правду, кто пыль в глаза пускает.
— Разобраться попробуем, — сказал Серов. — А ты чего так опустился?
Карпушка посмотрел на свою затрепанную, замызганную шинель, на разбитые нечищенные сапоги.
— Опостылело все. Околачиваюсь тут без дела, даром харчи проедаю, а дома пахать-сеять некому. Батька у меня старый, силенок у него совсем не осталось. Сбегу я отсюда.
— Большая у вас семья? — спросил Серов.
— С батькой и матерью — восемь человек. А работать, считай, некому. Братишки еще малы.
Серов постучал пальцами по столу, придвинул к себе чернильницу, лист бумаги.
— Мы тебя отпустим домой. Поезжай, выращивай хлеб.
— Ну да, отпустите… — недоверчиво протянул Карпушка. — В карцер спровадить — ваше дело, а домой…
— Бери и иди, — Серов подал ему бумажку. — Но знай, что ты можешь понадобиться Советской власти в любое время.
Карпушка наконец поверил. Схватил бумажку и убежал, позабыв даже поблагодарить. Жердев неодобрительно покачал головой:
— Зачем вы так, Василий Матвеевич? Мы останемся без солдат.
— Ты хочешь, чтобы он дезертировал? Нет, Василий, не будет нам пользы от солдат, мысли которых только тем и заняты, чтобы удрать из казарм. И хлеб нам нужен… А в гарнизон поедем разбираться.
Выехали на красногвардейской тачанке. Всхрапывая, лошади резво бежали по улицам города. Мимо проплывали приземистые домики, полузасыпанные песком. Ни одного деревца, ни одной травинки… Серов никак не мог понять, почему сибиряки не ценят зелень. Кругом леса, а в городах, в селах не увидишь ни сосны, ни тополя, ни березы.
За городом Жердев натянул вожжи, пустил лошадей шагом. У обочины дороги землю прокололи тонкие травинки. Жердеву захотелось сбросить сапоги и босиком, ощущая подошвами ног прохладу земли и травы, походить по полянам. Потом полежать где-нибудь на пригорке, подставив лицо теплому солнцу.
— Кончится эта заваруха, наладится жизнь, уеду я, Василий Матвеевич, на целый месяц в тайгу. Поживу там один, как апостол какой-нибудь, — мечтательно сощурил глаза Жердев. Глаза у него в эту минуту были добрые, задумчивые.
Чуть поскрипывали колеса тачанки, сзади над дорогой курилась мелкая пыль. Дорога круто повернула и стала спускаться с крутого косогора. Внизу серебрилась ниточка железнодорожного пути, плавилась в лучах солнца Селенга. От нее к тайге уходила узкая падь, в которой теснились склады, казармы, офицерские особняки. Военный городок был огорожен ржавой колючей проволокой, натянутой на покосившиеся, подгнившие столбики.
Тачанка въехала на территорию гарнизона. Никто ее не остановил, не потребовал пропуска. У казармы на солнышке сидели солдаты, чинили свое обмундирование, играли в карты, а то и просто дремали.
Жердев остановил тачанку и спросил, где найти полковой комитет.
К тачанке подошел солдат, до этого бесцельно строгавший палку, и равнодушно ответил:
— В карцере. — Он зевнул, поскреб ногтями под гимнастеркой грудь и добавил: — Могу проводить…
— Что ты мелешь? Как так — в карцере?