Последнее прибежище негодяя

Романова Галина Владимировна

Филонов попробовал открыть глаза. Получилось, но не очень. Веки были тяжелыми, почти неподъемными. Ресницы спутались, и сквозь их частокол видно было плохо. Но голову матери, склонившуюся к его коленям, укутанным больничным одеялом, он рассмотрел.

– Ма… – попытался он позвать, но получился лишь слабый сип. Он глубоко вздохнул, понял, что нигде-нигде не болит, и позвал снова: – Ма…

Голова матери дернулась, приподнялась. На Филонова глянули зареванные глаза в сетке вздувшихся от слез морщин.

– Господи, Женька! Слава богу, ты очнулся! –

Мать всплеснула руками и полезла сразу к нему целоваться, причитая: – Придурок чертов! Когда ты только нажрешься?! Сколько можно говорить: не пей, не пей, не пей! А ты все одно хлещешь водяру, как приговоренный… Доктор! Доктор!

Она завизжала так пронзительно, что глаза у Филонова распахнулись сами собой. Пока мать бегала за доктором, он осмотрелся. Больничная палата, хорошая, чистая, видимо, дорогая, раз с телевизором и холодильником и даже цветочными горшками на подоконнике.

Как же он сюда попал? Помнил утро, хорошо помнил, потому что проснулся в койке бог знает с кем. Потом неплохо помнил разговор с Мазилой. Потом вспомнил, но уже хуже, разговор со следователем, который притащился к нему в кабинет, стоило ему там появиться. Они говорили, пили минералку, вызывали без конца бухгалтершу. А затем ему сделалось так худо, что он упал прямо под стол.

И все. Темнота после острого приступа боли.

Перепил, называется? Что-то как-то не похоже на отходняк-то. Может, его отравили?! Дружки, с которыми он пил накануне, а? Может, они притащили бухло с отравой? Намеренно или случайно?

Филонов почувствовал, что устал, и прикрыл глаза. И тут же подумал, что не могла его братва травануть. Они и сами бухали из тех же бутылок, что и он. Просто, может, так вышло, что его организм не выдержал сразу и столько вина, и… столько Анны Львовны, с которой он провел ночь.

Тьфу-тьфу-тьфу!

Вот напасти на него, так напасти! Сначала Лопушины эти к нему цеплялись. Потом, когда их кто-то перестрелял, к нему менты прицепились. А теперь еще и болезнь какая-то.

Нет, а может, все же его отравить хотели? Он слышал краем уха от Мазилы, что на фирме одной в их городе сразу двух человек грохнули подобным образом. Может, маньяк какой орудует? Или все же братва?..

Мать вернулась с пожилым доктором минут через пятнадцать. За это время сто раз можно было подохнуть, подумал Филонов, неприязненно оглядывая белоснежный халат и стоящую колом шапочку врача.

– Он очнулся. Я же говорю! – Мать тоже, видимо, осерчала на неторопливого эскулапа.

– Это хорошо, что очнулся.

Доктор присел на стул рядом с кроватью, но даже не сделал попытки пощупать у Жени пульс. А Филонов не раз видел в кино, что пульс врачи сразу щупают, когда рядом присаживаются. Может, заразиться боится? А-ах, а может, он заразный?! Может, это не отравление, а какая-нибудь африканская дрянь?! И он теперь…

– Что со мной? – подрагивающим от страха и слабости голосом спросил Филонов. – Я… я умираю?!

– Ну-у, это перебор, – ухмыльнулся не по-доброму доктор. – Все в порядке сейчас. Уже все в порядке.

Хотя, это с какой стороны посмотреть.

– В смысле? – Филонов вцепился потными ладонями в край тощего одеяла.

– Если не прекратите так злоупотреблять спиртными напитками, то можете до сорока лет не дожить.

– Да-а? – ахнула за спиной доктора мать, испуганно тараща зареванные глаза на сына. Тут же погрозила ему кулаком: – Говорю, говорю ему, все без толку! Все дружки твои, Женька! Степка этот, урод! Ему-то что! Он после тюрьмы гвозди может жрать и соляной кислотой запивать, ему все равно. А ты у меня…

Доктор озадаченно взглянул на пожилую женщину, потом перевел глаза на больного, подумал, беззвучно пошевелив губами, и через минуту из палаты исчез.

– Мать, ты чего тут раскудахталась? – прикрикнул, насколько это было возможно, на нее Филонов.

– А чего не так? – Мать сразу обиделась.

– На фига про тюрьму тут рассказывать, про Степку? Я все-таки статус какой-никакой имею. Ко мне уважение некоторые проявляют, а ты опускаешь меня перед докторами.

Женя отвернул голову к окну, за которым во все стороны расползлись серые облака.

– Ой-ой, скажите, пожалуйста! Статус он имеет! – зло оскалила мать дорогие белоснежные зубы, оплаченные, между прочим, сыном. – Да срать они хотели на твой статус тут все! Не было бы денег, статус бы твой не помог. А за бабло-то тебе и палату отдельную с душем и туалетом отдельным, и спецпитание организовано. Статус… – фыркнула она уже чуть спокойнее. Тут же с ехидной ухмылкой покосилась на дверь: – А уважение-то твое в коридоре вторые сутки мается.

– Не понял?! – вздрогнул Филонов и тут же подумал про следака.

Неужели и тут решили ему покоя не давать? Неужели и здесь мент станет к нему цепляться?!

– Ты про что, мать?

Женя вылез из-под одеяла до пупка. С удовольствием отметил, что на нем его домашняя шелковая пижама, а не больничные полосатые тряпки, воняющие хлоркой от стирки.

– Я про твое уважение, – продолжила ядовито радоваться мать. – Которое своей толстой попой все больничные стулья отутюжила. Скрип, я скажу тебе, стоит на все отделение.

– Не понял, ты о ком? – Женя снова уставился в окно.

Он прекрасно понял, о ком идет речь. Но все еще надеялся, что у толстой бухгалтерши хватило ума сюда не являться. Офигела она, что ли, в самом деле! Если спьяну приволокла его домой и раздела догола, то что? Решила, что он должен соблюсти приличия и жениться на ней, что ли?!

– Я о Нюрке твоей жопастой. – Мать отодвинула от своей плоской груди обе ладони на полметра. – И о сисястой! Столько мяса, Женечка! Ты чего так проголодался-то?

– Анна Львовна тут? – стараясь, чтобы голос его звучал строго и официально, спросил он у матери. – Что-то на работе случилось? Опять мусора?! Хватит ржать, мать! Меня ведь с работы увезли, когда следак меня доставал, поняла? На моем участке три трупа! Три трупа, поняла?! И они теперь там роют так, что шахтеры, того гляди, полезут.