Последнее слово техники
Шрифт:
Он отпустил мою руку.
— Мне тоже жаль. Но это похоже на увечья. На уродство. На инфекцию.
— Это мы сами — инфекция, Сма.
Он отвернулся и сел на ступеньку, глядя на город и море.
— Мы сами себя изувечили, мы сами над собой провели эксперименты по мутации. Это они — норма, а мы просто очень умные подростки. Дети, дорвавшиеся до самого лучшего конструкторского набора в мире. Они реальны. Они живут так, как должны жить. А мы — нет. Потому что мы живём, как нам взбредёт в голову.
— Линтер, — сказала я, садясь рядом с ним. — Вот твой грёбаный духовный дом, вот край затмившихся мозгов. Это место, которое обогатило нас концепцией Гарантированного Взаимного Уничтожения [46] .
— Продолжай, — подбодрил Линтер, щурясь на дальнюю морскую синеву. — Ты забыла о лагерях смерти.
46
Термин эпохи «равновесия страха» между США и СССР.
— Это место никогда не было раем. Оно никогда им не станет, хотя определённый прогресс, разумеется, возможен. Ты отворачиваешься от всех достижений, от всех преимуществ, которых мы добились с тех пор, как преодолели их уровень развития, и ты оскорбляешь их так же, как Культуру.
— Тогда я прошу прощения, — он покачался на корточках, обхватив себя за плечи.
— Единственный путь к выживанию для них — это путь, по которому прошли мы. А ты всё это объявляешь дерьмом. Это ментальное дезертирство. Они тебя не станут благодарить за то, что ты сделал ради них. Они скажут, что ты съехал с катушек.
Он покачал головой, всё ещё держа руки на предплечьях и глядя вдаль.
— Может быть, они пойдут своим путём. Может статься, им не понадобятся Разумы. Может быть, им не нужно будет такое технологическое изобилие. Они могут всего этого добиться сами, и даже без войн и революций… просто… поверив в это. Более естественным способом, чем те, что доступны нашему разумению. Естественность. Вот это они всё ещё понимают очень хорошо.
— Естественность?
Я расхохоталась.
— Ты сам — наилучшее доказательство того, что ничего изначально естественного не существует. Они тебя просветят в алчности, ненависти, ревности, паранойе, бездумном религиозном поклонении, страхе перед Богом, а прежде всего — ненависти ко всему, кто отличается от них самих. Белым. Чёрным. Мужчинам. Женщинам. Гомосексуалистам. Вот такое поведение и впрямь кажется естественным для них. Собака пожирает другую собаку и ищет, кого бы ещё сожрать, и никаких тебе костылей для неудачников… Вот дерьмо! Да они так уверены, будто естественное поведение им более всего подобает, что они тебе станут заливать, как естественны страдания и зло, как они необходимы, чтобы удовольствия и добросердечие стали за них наградой. Они тебе докажут, что любая из их тухлых долбаных систем управления единственно верна и судьбоносно естественна, что это единственный верный путь в будущее; но единственное, что для них и вправду естественно, так это — защищать свой грязный чулан до последней капли крови, а в моменты передышки трахать всё, что движется. Они ничуть не более естественны, чем мы сами. Так ты договоришься до того, что амёба — ещё естественней, чем они.
— Но, Сма, они ведь живут согласно велениям их инстинктов, или по крайней мере пытаются. Мы так кичимся тем, что наша жизнь строится осознанно. Но мы потеряли чувство стыда. А оно нам тоже нужно. Даже больше, чем им.
— Что?!!! — заорала я.
Я круто развернулась, схватила его за плечи и бешено затрясла.
— Что мы должны сделать? Устыдиться своего сознания? Ты спятил? Что с тобой творится?! Да как у тебя язык повернулся такое ляпнуть??!!
— Но послушай же! Я не имел в виду, что они лучше нас. Я даже не говорил, что мы должны брать с них пример. Но у них есть идея… света и тени, которой мы лишены. Они горделивы, но и стыдиться тоже умеют, они подчас чувствуют себя властелинами мира, но потом осознают, сколь беспомощны на самом деле. Они знают свои добрые и злые стороны. И те, и эти! Они научились жить, балансируя между ними. Мы так не умеем. И… разве ты не понимаешь, что хотя бы для одного человека — для меня — с опытом жизни в Культуре, во всех её проявлениях, всё-таки может оказаться предпочтительнее жить в этом обществе, а не в Культуре?
— И ты считаешь, что эта адская дыра… предпочтительней?
— Да. Конечно, раз уж я сделал то, что сделал. Они… исполнены жизни. В конечном счёте они окажутся правы, Сма. На самом деле, всё то, что здесь творится, то, что мы — или иногда они сами — зовём злом, не имеет значения. Это просто происходит. Это случается здесь. Уже одно это служит оправданием. Уже хотя бы ради одного этого стоит жить здесь и быть частью всего этого.
Я стиснула его плечи.
— Нет, я не понимаю, о чём ты говоришь. Линтер, чёрт подери, ты ещё больший чужак, чем они. По крайней мере, у них есть выход. Лазейка. Бог. Ты знаком с этим недавним грёбаным мифическим изобретением? А ещё у них есть фанатики. Зелоты [47] . Мне тебя жаль.
47
В первоначальном значении — иудейские религиозные фанатики, развязавшие террористическую войну против римлян, в современном английском языке — синоним фанатика вообще.
— Спасибо.
Он моргнул и снова уставился в небеса.
— Я не надеялся, что ты сразу же проникнешься моим новым мировоззрением, но… — он издал звук, способный сойти за смех, — я не думаю, чтобы ты не была на это способна, не так ли?
— Не надо мне этих твоих снисходительных взглядов.
Я покачала головой. Ну не могла я на него сердиться, пока он в таком состоянии! Гнев стал стихать во мне, и я заметила что-то вроде слабой вкрадчивой усмешки на лице Линтера.
— Я не могу ничего для тебя сделать, Дервлей, — сказала я. — Ты совершил ошибку. Самую страшную ошибку в твоей жизни. Ты сам лучше знаешь, что тебе делать с ней. Остаётся надеяться, что тебе не взбредёт в голову усовершенствовать свою канализационную систему и поселить в своих кишках новый выводок каких-нибудь болезнетворных бактерий, чтобы стать ещё ближе к хомо сапиенс.
— Ты мой друг, Дизиэт, я рад, что ты так этим прониклась… но я думаю, что моё решение верно.
Мне оставалось только снова покачать головой, что я и не замедлила сделать. Линтер сжимал мою руку в своей, пока мы спускались на мостик и затем покидали парк. Мне было очень жаль его.
Казалось, он достиг определённого совершенства в своём одиночестве.
Мы погуляли по городу и зашли к нему в квартиру пообедать. Он жил в современном квартале у гавани, недалеко от внушительно выглядящей городской ратуши. Квартира была бедная, с наскоро выбеленными стенами и скудной мебелью. Она вообще не была похожа на чьё-то постоянное жилище, хотя на стенах и висели несколько репродукций позднего Лоури и набросков работы Гольбейна.
Стало пасмурно. Я пообедала и ушла. Я думаю, он ожидал, что я останусь. Но я хотела только вернуться на корабль.
— Зачем я сделал — что?
— То, что ты сделал с Линтером. Изменил его. Изуродовал его.
— Потому что он попросил меня об этом, — ответил корабль.
Я стояла в центре ангара на верхней палубе. Только вернувшись на корабль, я осмелилась вступить с ним в спор. Через посредство автономного дрона, разумеется.
— И, разумеется, это не имеет ничего общего с надеждой, что пребывание в человеческой шкуре покажется ему столь омерзительным, что он убежит обратно. Ничего общего с намерением шокировать его всей болью и тягостями человеческого существования — аборигены, по крайней мере, могут привыкнуть к ним, вырасти с ними. Ничего общего с идеей подвергнуть его физическому и ментальному истязанию, — зато теперь ты можешь сесть и сказать: «А я же тебе говорил…», когда он взмолится, чтобы ты забрал его.