Последние дни царской семьи

Блок Александр Александрович

Протопопов:Да, я всегда был монархистом. А теперь я узнал лично царя и полюбил его. Не знаю, за что, но и он полюбил меня. ( Капнист:«Не волнуйтесь, А. Д.»). Да, вам хорошо сидеть там, на вашем кресле, а каково мне на моём. У вас есть графский титул и хорошее состояние, есть связи, а я начал свою карьеру скромным студентом и давал уроки по 50 коп. за урок. Я не имею ничего, кроме личной поддержки Государя, но с этой поддержкой я пойду до конца, как бы вы ко мне ни относились.

Милюков:Я ещё не кончил. Я начал объяснять вам, почему мы иначе отнеслись к Хвостову, чем к вам. Я сказал, что вы были представительным человеком, и, как сказал уже Шульгин, мы должны нести ответственность за вас, тогда как Хвостов был человек чужой, но далее есть и другая разница. Когда был назначен Хвостов,

терпение народа ещё не окончательно истощилось, и мы считали нужным сдерживаться. Варун-Секрет тогда позвал меня на тайное совещание с Волконским и Хвостовым, и Хвостов сказал мне, что созыв или несозыв Думы будет зависеть от того, будем ли мы говорить о Распутине. ( Протопопов:«Вот видите, о чём он вас просил»). Я отвечал, что не могу поручиться за других, но для меня Распутин не самый главный государственный вопрос и что я буду говорить о вопросах, более важных. Тогда я сохранил секрет этого совещания. Теперь положение совершенно другое. После сентября прошлого года в Думе есть большинство, которого не было при вступлении Хвостова, и у большинства этого есть своё определённое мнение. Правительство поступило наоборот, и мы дошли теперь до момента, когда терпение в стране окончательно истощено и доверие до конца использовано. Теперь нужны чрезвычайные средства, чтобы внушить народу доверие. ( Протопопов:«Ответственное министерство. Ну а этого вы не добьётесь». Голоса: «Нет, министерство доверия!»). И в такой-то момент вы, человек, удостоенный доверием Думы, вступаете в кабинет Штюрмера. В такой момент поддерживать недоразумение, которое может вызвать ваше назначение, невозможно. И вот почему мы теперь и не можем более допустить никаких секретов и недоговорённости, а должны занять относительно вас вполне определённое положение. Между прочим, в ваших словах мне послышались две угрозы: одна относительно «Речи», а другая – относительно Гос. Думы. Что означает ваше выражение, что вы будете действовать один. Значит ли это, что вы не созовёте Думы, как об этом говорят в публике?

Протопопов:Я не злопамятен и не мстителен. Что касается несозыва Думы – это просто россказни.

Милюков:По моим сведениям, которые я считаю достоверными, об этом говорили несколько министров.

Протопопов:Во всяком случае, я в их числе не находился.

Милюков:Находились, Ал. Дм.

(Голоса: «Да. Были слухи именно о вашем мнении по этому поводу»).

Протопопов:Нет, так далеко я не иду. Я сам член Думы и привык работать с Думой. Я был и останусь другом Думы. В вашем отношении ко мне, П. Н., говорит разум, но нет голоса сердца. Ваша супруга отнеслась бы ко мне совершенно иначе. Вот как я к вам отношусь. Хотите, я легализую вашу партию?

Милюков:Причём тут моя супруга? О моём сердце я уже говорил и повторяю, что мы здесь встречаемся только как политические деятели.

Шингарёв:А. Д. назвал себя монархистом и говорил о своей любви к царю. Но кроме царя есть Родина. Если царь ошибается и идёт неверным путём, опасным для Родины, то обязанность монархиста, любящего царя, сказать ему это. Сказал ли это А. Д.? Этого мы не знаем. А из его образа действий и из высказываемых им взглядов можно заключить противоположное.

Протопопов:Я мог бы сообщить то, что я говорил царю, и то, что он говорил мне. (Обращаясь к Родзянко: «Не правда ли, Мих. Вл., и вы не считали возможным нам сообщить». Родзянко:«У меня имеются все мои доклады»). Протопопов:Что касается моих слов, то П. Н. говорит ведь, что всё, что я скажу, завтра же будет известно в печати. (Голоса: «Он этого не говорил»).

Милюков:Поверьте, что о докладах государю ни один опытный газетчик даже не попробует напечатать, ибо это, наверное, не пройдёт через цензуру. ( Ефремов:«Я присоединяюсь к заявлению, что это свидание не носит частного характера. Меня пригласил сюда Председ. Гос. Думы, как лидера определённой партии, для того чтобы выслушать то, что имеет сказать министр вн. д. Обо всех политических суждениях, которые будут иметь место в вашем совещании, я сочту своей обязанностью непременно доложить своей фракции».) Кроме того, я хотел сказать по поводу заявления Ал. Дм., что ему некому передать свою должность, что в настоящее время дело не в лицах.

Какое угодно «твёрдое» лицо, если пойдёт в кабинет без программы и без общественной поддержки, ничего сделать не сможет. Положение слишком серьёзно, чтобы справляться с ним путём личных перемен. Нужна не перемена лиц, а перемена системы.

Родзянко:В последних словах Пав. Ник. заключается глубокая истина. Я совершенно согласен с тем, что нужна перемена режима, и могу вас уверить, Ал. Дм., что то, что вы здесь выслушали, составляет общее мнение всех присутствующих членов Думы, без исключения, и ни в ком не вызовет возражений. Нет никого здесь, кто бы думал иначе.

Протопоповпереходит после этого к обсуждению продовольственного вопроса, открывает портфель и вынимает оттуда две бумаги: записку на четырёх страницах, написанную В. В. Ковалевским о положении продовольственного дела, и свой проект, внесённый в Совет Министров. Затем он говорит: «Государь сказал мне, что хочет видеть во главе продовольственного дела лично меня. В последний раз он спросил меня: «Уверены ли вы, что вы с этим делом сладите? Имеется ли для этого достаточно сил в вашем ведомстве»? Я ответил (закатывает глаза к небу): «Я употреблю все мои усилия, чтобы вывести страну из тяжёлого положения». А положение вот какое (читает по записке Ковалевского, прибавляя почти на каждой фразе: «Это государственная тайна». Милюков неоднократно отвечает: «Это общеизвестно». «Всё это мы слышали в бюджетной комиссии». «Это было напечатано два дня тому назад в газетах»).

Протопоповразвивает свою теорию свободного почина, читает проект. И. И. Капнист(член особого совещания по продовольственному делу) рассказывает Протопопову, как Совещание и Министерство земледелия, нехотя и упираясь, пришло к принудительным мерам, как теперь уже поздно и невозможно менять систему, как опасно производить любительские эксперименты. Он указывает, что худший элемент в составе персонала, обслуживающего продовольствие, суть губернаторы и чиновники Министерства внутренних дел, что их надо удалить и тогда останется опытный и хороший персонал. Земство же нельзя принудить работать на министерство.

Доходит очередь до Милюкова. Но тут Протопопов объявляет, что уже поздно: он устал и не может долее участвовать в прениях. Все встают с мест. Милюков говорит, обращаясь лично к Протопопову:

«Всё это надо было сказать в бюджетной комиссии. Если бы вы там присутствовали сами при подробных объяснениях ведомств, то поняли бы, что шпаргалка, составленная для вас Ковалевским, есть просто односторонний обвинительный акт с надёрганными тенденциозно фактами».

И. И. Капнист подходит к Протопопову и убеждающим тоном говорит: «Ал. Дм., откажитесь от вашего поста. Милюков:«Вы ведёте на гибель Россию». Протопопов:«Я сам земец, и земства пойдут со мной». Голоса: «Не пойдут, Ал. Дм.». После нескольких минут общего разговора по кружкам раздаются голоса: «Ал. Дм., идите спать». Шингарёв:«Я могу вам на прощанье дать медицинский совет: ложитесь спать и отдохните». Протопопов,уходя и прощаясь: «Господа, я сделал опыт соглашения и, к сожалению, неудачный. Это моя последняя попытка. Что же делать».

Раньше в разговоре А. Д. объяснял, что он получил право до января переводить губернаторов на пенсию в 5 000 р., а вице-губернаторов – на 3 000.

Приложение VI

Последний всеподданнейший доклад

М. В. Родзянко (10 февраля 1917 года)

14 февраля предстоит возобновление занятий Государственной Думы, поэтому позвольте мне, Государь, высказать мои соображения о линии возможного её поведения и мотивировать его.

Одиннадцать лет существования Государственной Думы и одиннадцать лет непрерывной борьбы между правительством и теми, кто отстаивает новый конституционный строй.

В первый период русской жизни при новом строе бюрократическое правительство имело значительное количество сторонников. В то время правительство, поддержанное значительным большинством, имело основание своего критического отношения к Государственной Думе первого и второго созывов, так как разногласие между правительством и народными представителями касалось коренных вопросов и, кроме того, со стороны народного представительства было предъявлено требование ответственного министерства, как следствия, вытекающего из Манифеста 17 октября.