Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— На войне.
— Он доктор, надеюсь.
— Почему? Он офицер.
— Кадровый?
— Я не понимаю.
— То есть старорежимный. Корпус, училище, непоколебимая вера в Бога, преданность к Государю, любовь к родине — весь этот ужас.
— Что ты говоришь, милая Ниночка. Какой ужас? Это так и должно быть. За что же умирать, за что же сражаться! А помнишь институт?
— Ах, институт! — со злобою сказала Нина.
Она просунула свою маленькую ручку под локоть Зои Николаевны и пошла с ней в ногу, мерно раскачиваясь.
— Милая
— Я думаю, как у всех — на войне, — отвечала Зоя Николаевна.
— Как у всех. Вот то, чего не должно быть. Созидается великая новая Россия. Не там, в холодных окопах, а здесь, где все громче и властнее раздаётся слово народа, на которого уже веет грядущей свободой. Оглянись кругом. Какие теперь стали офицеры и солдаты! Ты посмотри, уже солдатчиной от него не несёт за сто вёрст, это не раб Царя и произвола, это не опричник, но свободный гражданин! Где же ты жила эти два года, что проглядела эту эволюцию войска! Ведь это наша работа, работа революционной молодёжи.
— Я жила в Петрограде, но была совершенно одна.
— И ни с кем не видалась?
— Ни с кем.
— Если бы я не знала тебя раньше, я бы тебе не поверила. Куда ты идёшь?
— Домой. Зайди ко мне. Хочешь? Мы напьёмся чаю. Поговорим. Ты расскажешь мне. Я жила как в тюрьме, как в одиночном заключении. Я и правда ничего не знаю.
Ниночка согласилась. Ей показывали Валю, но она не проявила особого восторга увидать маленькое существо, копошащееся в плетёной кроватке.
— Растёт будущая гражданка, — сказала Ниночка. — Зоря, сумей воспитать её в понятиях истинной свободы и любви к человечеству.
Она отвернулась от заплакавшей Вали и прошла в столовую, где охотно принялась за чай. Зоя Николаевна должна была подробно рассказать всю свою жизнь. Ниночка слушала её, как доктор слушает больного, рассказывающего историю своей болезни, иногда она прерывала Зою Николаевну вопросами, которые заставляли её мучительно краснеть.
— Зачем тебе это знать. Ты девушка, — сказала она наконец.
— Зоря, я знаю, что ты не осудишь меня и поймёшь. Я не девушка.
— Ты замужем, — воскликнула Зоя Николаевна, — ты нарочно обманула меня.
— Нет. Я предпочла свободную любовь. Сначала это был студент. Ах, как он любил меня! Теперь это офицер, но офицер новый. Он бывший юрист.
— Ниночка. Как же это! — чуть не плача, говорила Зоя Николаевна. — Как же это возможно. А твои родители?
— Я давно оставила родителей. Ах, милка! Ты не поймёшь этого сразу. Тебе надо отрешиться от буржуазных предрассудков, уяснить полностью значение гражданской свободы.
— Но как же! Как же, не венчаясь. Один, потом другой. Ведь это кошмар какой-то.
Ниночка весело, непринуждённо расхохоталась, вскочила из-за стола, схватила обеими руками за щёки Зою Николаевну, расцеловала её в губы, в глаза и в нос, откинулась на два шага назад, стала в трагическую позу, сложив руки на груди и опустив хорошенькую головку на грудь и исподлобья глядя на Зою Николаевну, сказала полным драматизма голосом:
— Ну что же? Презираешь? Презирай! Гони меня вон! Зоя Николаевна совсем растерялась.
— Ах, что ты, Ниночка! Да разве я могу презирать или осуждать?
— Ты без греха, кидай в меня камень, — мрачным контральто проговорила Ниночка, и, увидав, что Зоя Николаевна готова всерьёз расплакаться, она обняла её, расцеловала снова и, взяв за талию, увлекла в гостиную.
— Играешь? — говорила она, — рисуешь, поёшь?
— Ах, все надоело. Не для кого. Завоешь тут от скуки, а не запоёшь, — печально сказала Зоя Николаевна.
— А у тебя отлично. Так тихо, хорошо, на незаметном месте. Можно ходить к тебе, учить тебя?
— Ради Бога! Как я буду счастлива, если ты будешь бывать у меня часто, часто. Хочешь, каждый день. Приходи завтра обедать или ещё лучше завтракать, а потом обедать — на целый день.
— А его можно привести? Он мужчина ничего себе. Сейчас он в гвардейском запасном батальоне работает. Офицерик хоть куда.
— Пожалуйста, — смущённо проговорила Зоя Николаевна.
— Только ты, ради Бога, никому не говори. И мужу не пиши.
— У меня от него нет секретов.
— А это пусть будет секрет. До поры, до времени. Хорошо?
Зоя Николаевна подумала, что Ниночка не хочет, чтобы её муж знал о её романе, и согласилась.
— Ну вот, милка! — воскликнула Ниночка. — Славная ты душа. Хочешь, я его сейчас вызову. Славно проведём время.
— Ну, как же так… Без визита.
— Нет, это ты, Зоря, забудь. Никаких визитов. Никакейших. Это пережиток негодного прошлого, феодализма, рыцарства, отрыжка крепостного права, китайские церемонии. Товарищ Борис этого не признает. Придёт и зачарует. Он говорит — заслушаешься, поёт — рот разинешь, а станет шутить — от хохота умрёшь. Из него прекрасный артист conferencier бы вышел, но он партийный работник и весь ушёл в работу. Право, я позвоню ему. У тебя есть телефон?
— Нет. Для чего мне телефон. С кем бы я стала разговаривать, когда я одна-одинёшенька в Петрограде.
— Ах, как же это без телефона. Придётся поставить. Я хочу тебя увлечь, мой милый мотылёк, в самое пламя революционной борьбы.
Ниночка отошла к окну, стала под искусственной пальмой, сложила на груди руки, как на молитву, и вдохновенно произнесла:
Проклял рабские цепи рабочий народ, Он зажёг негасимое пламя, Поруганию смело царизм предаёт, Всюду поднято красное знамя!— Слыхала ты это, Зоря! Молилась с ним, с народом нашим, видала юные лица рабочей молодёжи, вдохновенно повторяющей за тобою слова стиха-молитвы.