Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— Милка моя. Неужели ты не понимаешь, что это коммуна! В этом наша сила, в этом все счастье будущей жизни, в которой не должно быть никакого стеснения! Ты заметила, Осетров в тебя влюбился с первого взгляда. Тебе подвезло. Он красавчик и богатенький. У его отца, несмотря на войну, пятьдесят запряжек осталось. А у него такой характер, что если он вздумает закуролесить, так такого навертит, что просто ужас. Он тебе понравился?
— Да, он красивый, но у него страшные глаза.
— Ты говоришь это так холодно. Ты знаешь, как он в тебя влюблён. Когда он говорит о тебе, он прямо скрежещет зубами и выворачивает глаза. Ты должна быть его.
— Что ты говоришь, Ниночка!
— Ты должна отдаться ему. Подумай: видный партийный работник, вождь будущего движения и такой красавец. Тебе везёт.
— Нина, — строго сказала Зоя. — Я тебя очень попрошу, никогда не говори мне ничего такого. Понимаешь. Это нехорошо. Это гадко, Нина, — со слезами воскликнула она. — Это пошло! И устрой так, чтобы господин Осетров у меня больше не бывал.
Ниночка кое-как успокоила Зою. Как-то Зоя позавидовала сапожкам Ниночки. На другой день, в неурочное время после завтрака, к ней явился Осетров со свёртком. Она хотела отказать ему и не могла. Когда она вышла в гостиную, он развернул свёрток и вынул прелестные высокие сапожки.
— Это я вам, Зоя Николаевна. Примите от меня презент. Осчастливьте! Вы хотели.
— Нет, Михаил Сергеевич. Ни за что. Разве можно делать такие подарки. Уберите их. Оставьте меня.
— Зоя Николаевна, ну только примерить. По ноге ли я вам купил. Угадал ли размер?
Он стоял против неё, держа лакированные чёрные высокие сапоги на руке. Глаза его горели страстью. На лбу у волос выступили капли пота. Широкая грудь тяжело дышала. Но во взгляде она уловила робость. Руки его дрожали. Сапожки были восхитительны, и Зоя беспомощно села в кресло. Он понял это, как разрешение примерить, и кинулся к её ногам. Дрожащими руками он стал расшнуровывать ботинки и, сняв их, натянул до самого колена сапожки.
— Ну как? Хорошо? Пройдитесь, — умолял он, не вставая с колен. Зоя Николаевна прошлась. Сапоги сидели отлично. Маленькая ножка была как облитая. Зоя не могла скрыть, что сапоги ей понравились.
— Ну, теперь давайте, я сама сниму и уходите с ними, ради Бога! Какой вы сумасшедший!
Она села в кресло. Он кинулся к ней и стал покрывать жадными поцелуями её ноги, все выше и выше поднимая юбки. Зоя Николаевна оцепенела от такой наглости и чуть не лишилась чувства от страха.
— Вы… Вы… Негодяй!.. Вы с ума сошли! — вскакивая закричала она. — Идите… Идите вон!
— Прелестный тигрёнок! Ты будешь моя! Что хочешь возьми! Всего меня возьми! Но отдайся, отдайся мне, — воскликнул Осетров.
Он хотел охватить её руками, но она выскользнула, опрометью бросилась в спальню и запёрлась на ключ.
— Зоя, — крикнул он, — пусти! Я с ума сойду, Зоя. Лучше покончим добром.
Она молчала.
— Зоя! Я такого натворю. Мне всё равно. Я отпетый. На смерть и на казнь иду.
Ни звука.
Он ломился в дверь. Пришла Таня. Зоя вызвала её изнутри звонком.
— Уходите, Михаил Сергеевич, полноте скандалить, — сказала, смеясь, Таня. — Ну что вы в самом деле задумали. Жена полковника и муж на войне. Генеральская дочка, а вы такое задумали, прости Господи. Разве можно. В благородном семействе.
— Таня! — с мольбою сказал Осетров. — Пойми меня. Хочу!
— Ну уходите, Михаил Сергеевич, будет скандалить.
— Я с ума сойду, Таня!
Его дикие воспалённые глаза устремились в карие глазки Тани и что-то в них прочли. Какая-то искра проскочила из глаз Тани в его глаза и обратно, ещё и ещё. Таня вдруг побледнела и стала тяжело дышать.
— Озолочу, Таня!
— Не надо, Михаил Сергеевич, — отходя, сказала Таня и остановилась в дверях.
Осетров медленно последовал за нею. Его руки сжимались в кулаки. Он ощущал всем телом чувство беглых поцелуев по стройным нежным ногам Зои Николаевны. Он почти не помнил себя.
Таня побежала в свою комнату, оставив дверь открытою. Осетров пошёл, крадучись, за нею.
— Озолочу! — сказал он, сам не понимая того, что говорит. Таня, бледная, тяжело дышащая стояла у окна, спиною к свету. Осетров подошёл к ней, охватил за талию и губами встретил её ищущие поцелуя губы.
— А! Пролетарка! — прохрипел он. — Будь как она! Запрись. Откажись! Подлая кровь!.. — И он тяжело повалил её на кровать.
XVIII
Семь дней Осетров не показывался к Зое. По намёкам его товарищей она могла понять, что он кутил и шатался по таким местам, которые при всей свободе обращения Кноп не назвал. Ниночка сжала руки Зои и сказала ей с горьким упрёком: «Ах, что ты наделала, Зорюшка! Осетров седьмую ночь кутит с самыми последними женщинами. Погиб мальчишечка совсем».
На восьмой день Осетров появился как ни в чём не бывало. Он почтительно поцеловал руку Зои. Он был тщательно выбрит, надушен. Лицо его осунулось и побледнело, веки глаз налились и опухли, взгляд был тяжёлый.
— А, — сказал Гайдук, — пожаловали, — и запел:
Только ночь с ней провозжался, Сам на утро — бабой стал!— Оставь, — сурово сказал Осетров. — Помни уговор!
Вечер шёл как всегда. Говорили о политике, о Распутине, о неизбежности революции, о тяжести войны. Ниночка декламировала, потом заставили танцевать Дженни с Зоей модный уан-степ. Зоя разошлась, расшалилась, происшествие неделю тому назад стало казаться ей не кошмаром, а забавным приключением. Она прошла в свою комнату, обула высокие сапожки, подарок Осетрова, и вышла в гостиную.
— Ниночка, — сказала она, — давай венгерку.
Танцевала она отлично. Та скромность, с которою она танцевала, классические па, которые она делала, увлекали всех больше, чем разнузданные движения Дженни, танцевавшей потом со Шлоссбергом матросский танец.
Глаза у Осетрова разгорелись, лицо стало красным, и он дико озирался. За ужином он много пил водки и коньяку. После ужина он вышел в гостиную и, остановившись у рояля, запел без аккомпанемента сильным, полным страсти голосом.
<