Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— Боимся, чтобы не Саблина, — сказал Шлоссберг.
— Как так? Ведь вот товарищ Осетров говорит, что его ругают, — сказал Кноп.
— А вот, подите, товарищ, поймите психологию солдата. Он-де кормить стал хорошо, полушубки достал, сапоги — и уже многие за него и про занятия молчат.
— Спровоцировать придётся, — сказал Кноп. — Задержать транспорты с продовольствием. Пищу испортить.
— Не учите. Сами понимаем, — сказал Гайдук.
XVI
После чая стало шумнее.
— Я всё-таки, товарищ Борис, не понимаю ни кубизма, ни декадентства этого самого, — говорил Осетров. — Ну к чему оно? Какое отношение до революции.
А мозги набекрень свернуть. Эх, товарищ, мы так старательно захаяли все старое, что надо дать все новое с иголочки, чтобы ничем этого старого не напоминало. Если бы можно, надо было бы новый язык изобрести вместо русского. Посмотрит наш дикарь на эти пёстрые кубы, цилиндры, конусы, вонзающиеся куда-то, на эту яркую жёлтую краску, из которой торчит глаз, вылупит глаза и смотрит, как баран на новые ворота. Это вот картина! Да что простой народ — я одного интеллигента нашёл, художественного критика, который тоже что-то находил, какого-то нового откровения в искусстве кубистов искал. Нет, товарищ, вся та белиберда, которую преподносят теперь поэты, она уже потому хороша, что никак не похожа на старое. Слова пошли новые... Я бы и буквы придумал другие. Новая Россия и все по-новому.
— Боюсь не угожу вам своими стихами, — сказала Ниночка. — Они проникнуты старым настроением и старой музыкой слова.
— Прочти их нам, Нина, — сказал Кноп.
— Мы слушаем, — сказал Осетров, не сводя горячего страстного взгляда с Зои Николаевны.
Ниночка встала с кресла, отошла в угол комнаты и устремила мечтательные глаза вдаль.
— Ну! — сказал Осетров.
— Погодите. Я создаю настроение. Молчите, пожалуйста. Я поймаю минуту, когда начинать.
Все притихли. За две комнаты, в спальной, тихо, точно жалуясь кому-то, плакала маленькая Валя.
— Ты точно нас на фотографию снять хочешь, — сказала Зоя Николаевна.
Ниночка болезненно сморщилась и погрозила ей пальцем.
— Есть! — наконец сказала она. Звучным грудным контральто, растягивая слова, она начала:
Белоствольные берёзы У заснувшего пруда Тихо дремлют, видя грёзы Под напевы соловья. Белоствольные берёзы У заснувшего пруда, Расскажите ваши грёзы... Ими полон был и я.— Браво! — воскликнул Шлоссберг.
— А не украла, Ниночка? — сказал Кноп. — С тобою бывает.
— Нет, — покрасневши сказала Ниночка. — Я немного взяла мотив, знаете, этого старого, детского:
—
Au clair de la lune Mon ami Rierrot Donne moi ta plume Pour 'ecrire un mot.Я так люблю примитивы. Ты, Боря, ко мне всегда придираешься. Читай твой гимн товарищу Нине.
— Извольте, — развязно сказал Кноп.
Я иду в пустыне жалкой, Воспевая красоту. Жизнь мне мнится приживалкой Глупой, хищной, чёрной галкой, Устремлённой в высоту. Я иду... Кругом теснины, Рвы, могилы, скалы, горки. Я пою красоты Нины, Синих глаз её глубины. Жизнь мне кажется не горькой. Я иду. А солнце вянет, Лес закатом окораля, В мыслях Нина, точно фея, Лиловея, голубея Вечно милая мне краля!— Это мне? Спасибо, Боря, — сказала Ниночка.
— Прелестно, — задумчиво проговорила Зоя Николаевна.
— Неправда ли, сколько настроения, — заговорил сам Кноп. — И как удалось мне это: «лес, закатом окораля» — это уже новое. Каждое новое слово мне кажется важным достижением будущего. Например, я придумал слово — «остулиться» — вместо сесть. Неправда ли хорошо. Я остулился — то есть сел на стул.
— Ну... Я отабуретился.
— Ловко.
— Шлоссберг, прочти твой гимн свободе, от товарищей пулемётчиков, — проговорил Гайдук.
— Это гимн будущего, — сказал Шлоссберг, выступая опять вместе с Дженни.
Лихая ночь. В окопе снег. Уйди ты прочь, Проклятый человек! Пулемёт. По всей России, Трещит пулемёт. В нём наша сила! Насилье сломила, Свободу он даст! Никогда не продаст.Кого побьёт — тот не встанет!
Ах, слушать вас уши вянут Ну что за чушь Вы порете не стихами, А просто глупыми словами Без склада и лада, Без рифмы! Так говорит буржуй В нём сидит старый режим. Но их! мы! Мы можем, Всех сгложем, Возьмём силою И удачею. Плевать нам на все науки Попадись нам в руки Хоть Толстой, хоть сам Пушкин, Мы слопаем их, как пампушки. Пулемёт! Пулемёт! Он стреляет и по лежачему И влёт!— Прекрасно! Прекрасно! — заговорил Кноп. — Извиняюсь, товарищ, но мне, кажется, вам придётся переменить одно место.
— Какое? — недовольно спросил Шлоссберг.
— Вы говорите: сам Пушкин. Этим вы оказываете уважение Пушкину, а между тем вы знаете кто такое был Пушкин, и каково к нему отношение нашей партии. Чего стоят его стихи!
— Да, это пожалуй, — сказал Шлоссберг. — Вы правы. Но общий ритм стихотворения, я нахожу, мне удался, товарищ Ниночка, не правда ли, в нём много настроения.
— Да, хорошо, — задумчиво проговорила Ниночка.
XVII
Зое Николаевне порою казалось, что кругом неё сумасшедшие люди, что она попала в дом умалишённых. Они приходили часто. Они бесцеремонно приносили с собою вино, водку и закуски и часов около двенадцати шли в столовую, пили и шумели. Что могла она сделать? Она говорила Ниночке, что это ей не нравится, что её дом не кабак и ей неприятно, что они тратят деньги.