Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
Каждый свой шаг он рассчитал заранее. В левой руке винтовка, в правой граната. Шашка подвязана за спиною. Он не хотел с нею расставаться. Ему казалось, что она принесёт ему счастье. «Перепрыгну рогатку — приостановлюсь, бросаю гранату, сейчас же срываю вторую с пояса и бросаю. Передам винтовку в правую руку и вперёд… И что Бог даст!»
Богу он не молился. Рот пересох. Слова молитв исчезли из памяти, ураган мыслей перебивал их. Она стояла над всем. Он видел её, как живую. Мягкость её тёплых губ он ощущал на глазах своих. Поцелуй Царской дочери томил и
Карпов назначил каждому казаку, что делать, сговорился с пехотой и, лёжа с часами в руках, ждал.
Уже час, как гремела по всему фронту канонада, а он ничего не слыхал. Ему казалось, что было тихо на мокром песке, за щитами. Он посмотрел подле. Молодая травка выбивалась мягкими иголками. И так травке обрадовался. Такою удивительно красивой показалась она ему при свете месяца и ракет.
— Как хорош Божий мир, — подумал он и вздохнул. — Как прекрасна жизнь!
Каждым мускулом своим, каждым нервом, каждою жилкою испытывал он радость бытия. Он посмотрел на небо.
И небо было прекрасно с серебряным кружевом туч, то медливших в тихом хороводе вокруг месяца, то вдруг удалявшихся от него и стыдливо млевших между сверкающих робких звёзд.
«Ах! Хорошо! Хорошо!» — подумал он и вдруг тревожно посмотрел на часы.
Было без одной минуты одиннадцать.
Казаки напряжённо лежали рядом. Сзади готовая стояла рота, батальонный резерв незаметно надвинулся и намечался в туманной низине длинными ровными цепями.
И вдруг стало страшно, мучительно страшно. Все тело обмякло. Кровь перестала течь по жилам, и мускулы стали дряблыми. Карпов понял, что там смерть… Смерть и больше ничего. Грязный череп и безобразная клетка рёбер на кривых позвонках.
И понял, что не пойдёт. Ни за что не пойдёт. Не может идти.
За что?
Захотел молиться. Но молиться не мог.
— Господи помилуй, — еле прошептал он побелевшими губами и впал как бы в забытье.
— Ваше благородие… Пора!.. — тихо, но повелительно проговорил Земсков.
— Пора? — переспросил совершенно сухими белыми губами Карпов и встал.
Но идти не мог.
Тогда вдруг сорвал со своего пальца её кольцо и со злобой кинул туда — к неприятелю и подумал — после найду.
С белым лицом и большими ничего не видящими, пустыми глазами Карпов ринулся через щиты вниз.
Он ничего не кричал, но за ним бросились с криком «ура» казаки, это «ура» подхватила пехота бешеным рёвом, и оно стало слышным далеко, на несколько вёрст.
И оно сказало дивизии Саблина, тревожно ожидавшей на биваках, и Лоссовскому, сидевшему в блиндаже наблюдательного пункта и прислушивавшемуся к музыке боя — треску ружей и пулемётов и частым орудийным залпам, оно, все шире и шире разливаясь среди ночи, сказало с неотразимою ясностью всем, что неприятельская позиция прорвана и Тьмутараканский полк занял Костюхновку.
XLI
— Вставать, вставать, ребятёжь! Седлай коней! — кричали дежурные по бивакам всех трёх конных дивизий.
Этот крик говорил о победе пехоты.
Большинство солдат не спало, но лишь лежало под шинелями и бурками, стараясь согреться и уйти от холода ночи и заботных мыслей. Они вскакивали и высовывали на холод ночи свои то косматые, то шариком остриженные, то бритые головы.
Разбуженные лошади ржали на коновязях и нервно фыркали. Раздавались звуки затирания их спин пучками сена и соломы и тяжкие вздохи при накладывании седел и затягивании подпруг. От биваков отделялись взводы и шли за знамёнами к землянкам командиров полков. В Донском полку адьютант со знаменным урядником развязывали тесёмки чехла и открывали знамя.
При свете луны показалось на тёмно-синей парче бледное изображение Нерукотворного Спаса и ярко заблистал с обратной стороны громадный серебром шитый вензель Государя.
Эскадроны и сотни выстраивались, пулемётные команды, тарахтя колёсами по лесным кочкам и корням, рысью заезжали за притихшие ряды солдат и казаков.
— Ваше превосходительство, — спускаясь в землянку к Саблину сказал Семёнов, — дивизия готова, прикажете выступать?
Он не сомневался, что Саблин бодрствует, что ему известно всё то, что было уже известно каждому рядовому его дивизии.
Но в землянке было тихо, и ровное дыхание слышалось с койки Саблина. Семёнов чиркнул спичку и зажёг свечу. Саблин лежал одетый на койке и крепко спал. Он не слыхал слов Семёнова.
— Ваше превосходительство, — громче и настойчивее сказал Семёнов, — проснитесь, пора!
Саблин открыл мутные глаза, постепенно сознание вернулось ему, и он тревожно вскочил и сел на койке.
— Ну, говорите, в чём дело? — спросил он.
— Сейчас из штаба армии передали, что прорыв у Костюхновки удался. Костюхновка нами занята, взято много пленных, орудия, пулемёты, неприятель бежит. Кавалерию приказано бросить в прорыв. Наша дивизия назначена в авангард.
«А что Карпов?» — хотел спросить Саблин.
И не посмел спросить.
— Какой полк прикажете в головной отряд? — спросил Семёнов. Саблин, не отвечая, стал надевать шинель и амуницию. Вошедший денщик помогал ему.
— Папиросы дай… Спички.
Семёнов смотрел на него с удивлением. Он не узнавал Саблина.
— Тут все приберёшь… Повьючите… Чай под рукою, чтобы был… Коньяк приготовь. Понял?
Он поднял лицо, посмотрел прямо в глаза Семёнову, прочёл в его глазах смущение и вдруг сразу как бы отряхнулся и стал тем старым Саблиным, которого так любил Семёнов.
— Идемте, — сказал он. — В авангард пойдут уланы. Командиры полков собраны?
— Ожидают.
Был третий час ночи, и луна стояла высоко над лесом, когда мимо Саблина потянулись лёгкие ряды улан на гнедых больших лошадях. Над караковым четвёртым эскадроном тихо колыхался штандарт. Солдаты проходили молчаливо, и при лунном свете их лица казались бледными. Защитные фуражки были глубоко надвинуты на уши, и подбородные ремешки опущены. Командир полка, полковник Карпинский, стоял сзади Саблина на нервной чистокровной кобыле и ожидал, когда пройдёт полк.