Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
Он останавливался у низкого, в уровень с землёй окна и говорил сам себе:
— Ну, хорошо: — вера, надежда и любовь. И любовь — это главное. Веру я понимаю, я верую, что всё, что происходит, идёт от Господа, надежда?— так, — я надеюсь на то, что воля Господня помилует меня и всё будет сделано к лучшему. Но, только что значит — к лучшему? Чтобы быть сытым, возиться с женщинами, наслаждаться хорошим климатом, не знать денежных забот, чувствовать своё тело холёным и сильным. Надеяться, что Бог продлит земную жизнь, или надеяться на воскресение
Он остановился.
Но ведь тогда, в Батуме, гуляя с профессором, мы решили, что удовлетворение жизни в работе, а счастье в творчестве. Надежда на творчество. Взятые дивизией тяжёлые пушки, прорыв фронта у Костюхновки и то, что я сижу в чьём-то чужом, чужими руками построенном бараке, жгу чужие свечи и ем чужие галеты, вся эта победа — это творчество? Это разрушение, но не творчество! Ну, допустим, что это — творчество разрушения и я счастлив. Значит, надеяться на творчество: — на войне на победы... Так-так — это душевное сочетать с телесным. Освобождение Родины от вражеского нашествия, спасение Франции, с орденом святого Георгия 3-й степени, — видеть в этом счастье и надеяться на это счастье. Ну, надежду я понимаю, но любовь, — любовь!!!
Христианская любовь, деятельная, действующая, любовь сердца, но не похоти, любовь к ненавидящим нас, помощь ближнему, по любви отдача всего своего достояния неимущим, что это, если наша воля не свободна? Значит ни подвига, ни жертвы, ни вины, ни страдания, ни позора, ни муки совести, ни любви, ибо это все не от меня, но только исполнение предначертанного.
Он снова начал ходить взад и вперёд.
Нет — так нельзя. Воля, но воля до известной степени. Воля свободна, но пути неисповедимы. Я хочу, но не могу. Я хочу не посылать Карпова, потому что я его полюбил и мне его жалко, но я не могу не послать его, потому что обстоятельства так сложились и я посылаю его и потом мучаюсь и страдаю и это... подвиг.
Карпов хотел совершить подвиг, но его воля не совпала с волею Божества. Я против своей воли послал его и он... Он умер, не совершив подвига. Потому что, падая на своём окопе, он не знал, что казаки и пехота ринулись вперёд и довершили то, что начал он и чего никогда без него не сделали бы, но умер он в отчаянии. За что?
И опять тупик?
Но, Господи! Я не понимаю — за что же Карпов так сильно пострадал? Невинный, красивый, благородный, молодой, и телом и душой прекрасный он лишён лучшего, что есть, жизни.
Мука исказила лицо Саблина.
Он остановился у окна, за которым уже начинался бледный день и, глядя на лес позлащённый косыми лучами утреннего солнца, он повторял одну молитву: — Господи, помоги моему неверию.
Христианская религия поблекла... А что если, — весь холодея, в ужасе нестерпимом, думал он, глядя на сосны и ели густого и тёмного леса, — что если истина не в Христе... Ведь сколько народа поклоняется Будде, сколько людей стало атеистами, сколько народа считает, что истина в социализме — а я?... Я знаю только христианство.
Да и знаю ли?
А, если Бога нет?
Розовый луч проник, скользя по земле в окно низкого бревенчатого барака. Пылинки заиграли цветами радуги в нём и жёлто-золотые квадраты упали на пол. На окне в деревянных ящиках посажены были растения и тянулись к свету едва распустившиеся цветы зелено-оранжевой резеды и сочные белые и лиловые левкои. За окном, в луче солнца жёлтая бабочка наслаждалась, купаясь в золотых искорках, природа просыпалась от сна. Невдалеке трубач играл утреннюю зорю и с коновязей ему отвечали проснувшиеся лошади дружным ржанием. Весь мир оживал после ночи, мир великолепный и сложный, мир, которого придумать нельзя никакому учёному.
Сомнения проходили. Вера в существование Бога возрождалась. Но тянуло заглянуть и по ту сторону.
— Я знаю, я слышал, — подумал Саблин, — только веру и верующих людей. Я читал и вдумывался только в Евангелие. Духа светлого я знаю... Но есть, или должен быть дух тьмы. Его учения я не знаю. А что, если познать истину, можно только через сопоставление христианского учения с учением враждебным, чуждым христианству, с учением социализма?
Омут тянет. Как потянуло Зайчикова — так и меня потянет.
Но знать — это не колебаться.
Очень долго мысль отсутствовала. Саблин был в оцепенении, глаза видели, ухо слышало, он чувствовал биение каждого мельчайшего пульса своей крови, но мысли не было.
И вдруг она пришла к нему острая, жестовая, ясная и беспощадная.
Знать нельзя. Можно только верить.
Саблин сел за письменный стол, перечёл письмо Великой княжне, написал записку сестре Валентине, с которой был знаком, с просьбой передать письмо по назначению, запечатал конверт и вышел на воздух, чтобы позвать ординарца.
Надо верить — повторял он себе.
Не могу только верить!
Встретивший его у штабного барака Семёнов удивился, как осунулся и постарел Саблин. В тёмных волосах сильно пробилась седина.
— Да, — подумал он, — слава и победы даром не даются.
XLV
— Татьяна Николаевна, вам письмо, — сказала сестра Валентина, останавливая великую княжну в той самой приёмной лазарета, где Татьяна Николаевна осенью одела колечко на палец Карпова.
— От кого? — спросила Татьяна Николаевна, и её серые большие глаза с любопытством устремились в карие глаза сестры Валентины.
— От Саблина. Не ожидали?
— Да. А ведь он герой, Валентина Ивановна. Опять атаковал в конном строю и тяжёлые пушки взял. Как жаль, что он теперь избегает папу и маму. Сторонится нас. И все из-за этого проклятого Григория. Давайте, прочтём вместе.
Они сели на стульях у окна, раскрытого настежь. Июньское солнце ярко
светило, было тепло и радостно в это летнее утро.