Последние дни Сталина
Шрифт:
После того как руководители Коммунистической партии отдали дань уважения покойному, двери были открыты перед нескончаемой вереницей скорбящих, потянувшейся мимо катафалка. «Людей пропускают в зал по восемь человек в ряд», — записал Солсбери в своем дневнике.
Хрустальные люстры были затянуты черным крепом. В коридорах бессчетное количество венков. Вдоль широкой лестницы, по которой мы поднимаемся, по стойке смирно стоят плотные ряды часовых.
Чем дальше проходишь, тем гуще становится церемониальная атмосфера траура. Гигантские прожектора освещают колонны. Повсюду кинооператоры и фотографы. В большом зале Сталин лежит на возвышении из тысяч цветов — настоящих, бумажных и восковых. Симфонический оркестр исполняет похоронную музыку. Очередь двигается быстро, и в слепящем свете прожекторов трудно рассмотреть, кто несет почетную вахту у гроба. Лицо лежащего Сталина бледно и спокойно, на нем форма генералиссимуса с орденскими планками. На небольшой подушке из темно-бордового бархата у его ног находятся сами награды. От его фигуры исходит ощущение покоя. Едва успев подумать об этом, я оказываюсь на открытом воздухе [207] .
207
Salisbury, Moscow Journal, 343–344.
На следующий день, отдавая свою дань уважения Сталину, в очередь у Кремля выстроились дипломаты. Китайскую делегацию пропустили перед дуайеном дипломатического корпуса, которым традиционно считался старший по времени аккредитования представитель иностранного посольства, в данном случае это был посол Швеции. Тот заявил протест, вынудив Советы признать его статус. В течение трех дней у гроба побывало множество партийных работников, чиновников республиканского уровня, профсоюзных руководителей, художников и писателей. Сменяя друг друга, они стояли молчаливым почетным караулом. Мрачная торжественность похоронной церемонии резко контрастировала с хаосом и эмоциями на улицах. Илья Эренбург жил на улице Горького. В любое другое время оттуда было легко пешком дойти до Красной площади и Дома Союзов. Но теперь, чтобы выйти из здания, «нужно было разрешение офицера милиции, долгие объяснения, документы. Огромные грузовики преграждали путь, и, если офицер разрешал, я взбирался на грузовик, спрыгивал с него, а через пятьдесят шагов меня останавливали, и все начиналось сначала». На улице он видел множество людей в слезах. «Порой раздавались крики: люди рвались к Колонному залу» [208] .
208
Эренбург И. Г. Указ. соч. Т. III. С. 229.
Для сдерживания толп власти предприняли чрезвычайные меры, превратив «центр Москвы в некое подобие цитадели, внутри которой не происходило ничего, кроме траура по Сталину», писал Солсбери [209] . В Правде писатель-фронтовик Алексей Сурков рассказывал, как «три дня подряд, не иссякая ни утром, ни вечером, извиваясь по улицам Москвы, текла и текла живая река народной любви и скорби, вливаясь в Колонный зал» [210] . Солсбери был поражен тем, насколько умело власти «временно изъяли из обращения» центральные улицы и площади столицы, разместив на них в шахматном порядке грузовики, а позднее и танки и тем самым блокируя основные транспортные артерии [211] .
209
Salisbury, Moscow Journal, 344.
210
Правда. 1953. 9 марта. С. 1.
211
Salisbury, Moscow Journal, 344.
Но все эти меры, направленные на поддержание порядка, не смогли предотвратить трагедии, случившейся из-за скопления огромных человеческих масс, а возможно, они даже поспособствовали ей. Поэт Евгений Евтушенко, как и множество его соотечественников, был на улицах Москвы и лично наблюдал панику. Он писал:
Я был тогда в толпе на Трубной площади. Дыхание десятков тысяч прижатых к друг другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени голых мартовских деревьев. Это было жуткое, фантастическое зрелище. Люди, вливавшиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот. Я увидел, что меня несет на столб светофора. Столб светофора неумолимо двигался на меня. Вдруг я увидел, как толпа прижала к столбу маленькую девушку. Ее лицо исказилось отчаянным криком, которого не было слышно в общих криках и стонах. Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Я закрыл глаза от ужаса, не в состоянии видеть ее безумно выкаченные детские голубые глаза. И меня пронесло мимо. Когда я открыл глаза, девушки уже не было видно. Ее, наверно, подмяла под себя толпа. Прижатый к светофору, корчился какой-то другой человек, простирая руки, как на распятии. Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа. Я долго боялся опустить ноги. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас лишь мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенами зданий, с другой стороны — поставленными в ряд военными грузовиками.
Евтушенко и другие просили солдат убрать грузовики, ведь об их стальные борта люди разбивали себе головы, но солдаты отказывались. У них не было таких указаний. «И в этот момент я подумал о том человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом. И именно это „указаний нет!“ и породило кровавый хаос на его похоронах». Евтушенко не стал пробираться к Колонному залу, а вернулся домой, полагая, что, несмотря ни на что, ему все же удалось увидеть Сталина. «Потому что все произошедшее — это и был Сталин» [212] . Для Евтушенко было вполне естественно придать случившемуся символическое значение и связать некомпетентность властей и их неспособность предвидеть неконтролируемое поведение таких больших масс взволнованных людей с личным наследием Сталина.
212
Yevgeny Yevtushenko, A Precocious Autobiography (New York: Dutton, 1963, 84–87). На русском языке: Евгений Евтушенко. Волчий паспорт. — М.: КоЛибри®, 2015.
– С. 18. Людскую давку, сопровождавшую смерть и похороны Сталина, часто сравнивают с тем, что произошло во время коронации царя Николая II в мае 1896 года: после церемонии на Ходынском поле в Москве, когда толпы устремились за закусками и сувенирами, насмерть было затоптано более 1300 человек.
Оказавшийся свидетелем давки на московских улицах писатель Андрей Синявский, который в 1953 году был еще студентом, испытал похожие чувства. «Мертвец, обнаружилось, продолжает кусаться, — писал он в своем автобиографическом романе „Спокойной ночи“. — Ведь это же надо так умудриться умереть, чтобы забрать себе в жертву жирный кусок паствы, организовать заклание во славу горестного своего ухода от нас, в достойное увенчание царствования! Как тело святого обставлено чудесами, так Сталин свое гробовое ложе окружил смертоубийством. Я не мог не восхищаться. История обретала законченность». Синявский с приятелем, кружа по улицам Москвы и наблюдая за происходящим, отказались от попыток во что бы то ни стало проникнуть в Колонный зал. «Лицезреть Кесаря не входило в планы» [213] .
213
Abram Tertz (Andrei Sinyavsky), Goodnight!, 251.
Бурные события того дня не обошли стороной и семью Никиты Хрущева. Его сын-подросток Сергей с друзьями-студентами пытался подобраться ближе к Дому Союзов. Попав в людской водоворот, они так и не достигли своей цели, и большую часть дня 6 марта, а также всю последующую ночь до самого утра их носило в толпе от одного квартала к другому. В конце концов они, как и Евтушенко, оказались на Трубной площади. Но плотные массы людей помешали Сергею и его друзьям протиснуться ближе. Он не мог ничего сообщить родителям, и они не знали о его местонахождении. После того как по городу поползли слухи о человеческих жертвах, его отец начал обзванивать отделения милиции и морги, пытаясь выяснить судьбу сына. Наконец, в субботу утром, 7 марта, тот вернулся домой [214] . В ночь накануне похорон «санитарные машины, милиция и войска развозили изуродованные тела по больницам и моргам», писал Дмитрий Шепилов [215] . Никто не может сказать, сколько людей погибло на улицах Москвы за те несколько дней, пока длился траур. Жертвы исчислялись сотнями, а, возможно, и тысячами. Как писал Синявский, «дай ему волю, он всех бы с собою унес» [216] . Никита Хрущев придерживался иного мнения. После своего прихода к власти он неоднократно по разным поводам заявлял, что в давке и панике погибло 109 человек (и еще какое-то количество людей погибло в Ленинграде и Тбилиси, где также собрались большие толпы) [217] .
214
Интервью с Сергеем Никитичем Хрущевым, которое он дал мне 20 декабря 2012 года в Кранстоне, штат Род-Айленд. См. также его рассказ о похоронах в книге «Никита Хрущев: Реформатор», с. 95–102.
215
Shepilov, The Kremlin's Scholar, 31.
216
Tertz, Goodnight!, 252.
217
Одним из многих примеров распространившейся в то время дезинформации в западной прессе была заметка в журнале Newsweek: «Скажем прямо, репортажи из Москвы о длинных вереницах людей, проходящих мимо гроба с телом Сталина, были ложными. Общее количество скорбящих никак нельзя назвать впечатляющим» (Newsweek. 1953. 23 марта. С. 17).
Непрекращающийся поток людей в направлении Красной площади имел еще одно непредвиденное последствие. В один день со Сталиным умер композитор Сергей Прокофьев. Признанный одним из лучших композиторов столетия, Прокофьев последние годы жизни провел в опале. Партийные чиновники дважды критиковали его произведения за так называемые «формалистские» тенденции. Прокофьев страдал от высокого давления, поэтому предполагается, что он, как и Сталин, стал жертвой кровоизлияния в мозг, случившегося вечером 5 марта, меньше чем за час до смерти самого Сталина.
Прокофьев умер, находясь в квартире своего тестя недалеко от Красной площади, но улицы были настолько запружены народом, что было очень трудно организовать вынос тела. Похороны должны были состояться в субботу 7 марта в Доме композиторов, но автобус не мог подъехать к дому. Шесть студентов вызвались нести гроб. Они двинулись по боковой улице, которая шла параллельно главной артерии, запруженной людьми. Им потребовалось пять часов, чтобы преодолеть расстояние в два километра, «иногда опуская свою печальную ношу на мерзлый тротуар, чтобы отдохнуть» [218] .
218
Онлайн-интервью с Геннадием Рождественским в ознаменование пятидесятилетней годовщины со дня смерти Прокофьева, Российская газета, 6 марта 2003 г. (просмотрено 19 августа 2012 г.).
На поминки собралась небольшая группа членов семьи, друзей и коллег [219] . Официального сообщения о смерти Прокофьева не было несколько дней, и невозможно было достать цветы, чтобы украсить гроб. Все цветочные композиции по всей стране были реквизированы для единственной цели: почтить Сталина. Одинокий венок, раздобытый для Прокофьева, прислонили к роялю, кто-то принес комнатные растения, чтобы украсить гроб. Тем не менее знаменитые музыканты и композиторы нашли способ выразить свое уважение покойному. Тихон Хренников, печально известный глава Союза композиторов, который годами третировал Прокофьева и его семью, добился того, чтобы церемония была организована должным образом [220] . Дмитрий Шостакович произнес речь. Скрипач Давид Ойстрах исполнил две части из прокофьевской сонаты для скрипки 1946 года. Пианист Самуил Фейнберг, который был любимым аккомпаниатором Ойстраха, сыграл несколько произведений Баха. Прокофьева похоронили вечером того же дня на московском Новодевичьем кладбище, самом знаменитом в стране, где были погребены многие известные люди, в том числе Антон Чехов и Николай Гоголь, а позднее Никита Хрущев, Дмитрий Шостакович, Борис Ельцин и Мстислав Ростропович.
219
Журнал Time ошибочно сообщил, что «тысячи людей выстроились в очередь в Зал композиторов, где был установлен гроб с телом»; см. Time. 1953. 16 марта. С. 57.
220
В воспоминаниях Галины Вишневской Хренников предстает как «хитрый и умный царедворец, продавший душу дьяволу, поплатившийся за это творческим бесплодием и исходивший бессильной злобой и лютой профессиональной ненавистью». См. Galina Vishnevskaya, Galina: A Russian Story (San Diego, 1984), 219. На русском языке: Г. П. Вишневская. Галина. История жизни.