Последние дни Сталина
Шрифт:
Фостер Даллес по-прежнему ждал новостей, «проявляя особый интерес» к тому, как на болезнь Сталина «реагируют народные массы в СССР и государствах-сателлитах» [59] . В Германии американские дипломаты начали отмечать брожение среди официальных лиц и населения. Ходили слухи, что заместитель премьер-министра ГДР Вальтер Ульбрихт выехал в Москву, а информационное агентство Юнайтед Пресс сообщило, что в советскую столицу вызывают коммунистических лидеров со всей Восточной Европы. Сотрудники посольства США в Берлине отмечали, что множество «жителей Восточного Берлина и Восточной Германии [приезжали] в Западный Берлин специально для того, чтобы получить правдивую информацию о здоровье Сталина и узнать, пришло ли время открывать припасенные на этот случай бутылки с вином» [60] .
59
Госсекретарь Даллес — «отдельным сотрудникам американского дипломатического корпуса» в посольствах США в Москве, Праге, Варшаве, Будапеште и Бухаресте, 4 марта 1953 г.
60
Дипломатическое
Правительство Югославии, которое еще в 1948 году вступило в противостояние с Кремлем и сопротивлялось угрозе своего существования, едва сдерживало ликование. Коммунистам из окружения маршала Иосипа Броза Тито было понятно, что наследники Сталина публично объявили о его болезни только потому, что были уверены в его скорой смерти. 4 марта в пять часов вечера радио Белграда передало сообщение, озаглавленное «Предсмертный хрип в горле величайшего диктатора планеты». Для Тито это означало, что «природа [выступила как] союзник справедливости» [61] .
61
Посольство США в Белграде в Госдепартамент, 5 марта 1953 г.
В полночь со среды на четверг 5 марта Солсбери отправил в свою редакцию зашифрованное сообщение, на этот раз для того, чтобы подтвердить, что вопрос о здоровье Сталина цензурируется, и, скорее всего, будет сложно предложить информацию, выходящую за рамки официальных коммюнике. Еще через два часа вышел второй медицинский бюллетень. Он подтверждал то, о чем уже и так все догадывались. Врачи сообщали об ухудшении состояния Сталина. По их наблюдениям, дыхание Чейна — Стокса, характерное для пациентов в коме, участилось. «В связи с этим ухудшилось кровообращение и возросла степень кислородной недостаточности» [62] . Как и в прошлый раз, врачи докладывали о сердечном ритме, слегка повышенной температуре и опасном повышении кровяного давления. Лечебные мероприятия включали использование кислородной маски при затруднениях дыхания, введение раствора глюкозы через вену, так как пациент находился в бессознательном состоянии и не мог есть, постановку медицинских пиявок для снижения давления, инъекции пенициллина для профилактики пневмонии, кофеина для стимуляции нервной системы и камфорных препаратов для укрепления сердца. Это были стандартные процедуры того времени, хотя на Западе использование камфоры для лечения сердечных заболеваний к 1953 году считалось устаревшим методом, как и применение кровососущих пиявок с целью уменьшения объема крови в организме и, соответственно, понижения давления. Западные доктора прокололи бы вену — более простой и, наверное, более эффективный способ медленного кровопускания. Лечившие Сталина врачи, вероятно, думали, что использование пиявок «убедит даже самых старомодных русских в том, что для [его] спасения применяются все возможные средства», как писал журнал Time [63] . Но все их усилия были безнадежно неэффективны. Тем не менее это не помешало Гаррисону Солсбери с некоторым преувеличением заметить, что «были использованы все известные современной медицине средства и методы» [64] . Под пристальным вниманием всего мира в Москве продолжалась вахта смерти. Читая новости в различных газетах и видя, как мало информации на самом деле сообщается, известный журналист еженедельника The New Yorker Эббот Джозеф Либлинг не мог удержаться от иронии. «Досадная пауза, которую допустил этот старый большевик между обмороком и смертью, стала проблемой даже для самых изощренных профессиональных наблюдателей, которым пришлось сначала объяснять огромное значение его смерти, а затем изобретать различные толкования, пока он, наконец, не оказался в могиле». По мнению Либлинга, Сталин обнаружил «дурной вкус, умирая в рассрочку», заставляя редакторов выкручиваться при отсутствии мало-мальски достоверной информации [65] .
62
The New York Times. 1953. 5 марта. С. 10.
63
Time. 1953. 23 марта. С. 62.
64
The New York Times. 1953. 6 марта. С. 1.
65
The Wayward Press: Death on the One Hand // The New Yorker. 1953. 28 марта. С. 105.
На пресс-конференции в Вашингтоне в тот четверг президент Эйзенхауэр признал, что обсуждал со своими советниками возможные последствия отсутствия Сталина на московской политической сцене, но в итоге участники «пришли к тому, с чего начали». Отвечая на вопросы, Эйзенхауэр неожиданно для самого себя продемонстрировал большую озабоченность, чем, вероятно, намеревался. Один из журналистов задал вопрос о недавней агрессивной кампании Кремля против евреев. Эйзенхауэр ответил без обиняков. «Посерьезнев, мистер Эйзенхауэр заявил, что, разумеется, он осуждает рост антисемитизма. Это горестно — продолжал он — особенно, для тех, кто, как он сам, знает об ужасах лагерей [нацистов] во время Второй мировой войны и видел останки евреев, превращенных Гитлером в пыль. Мысль о том, что подобное снова происходит, внушает крайнее беспокойство, и человек на посту президента Соединенных Штатов на самом деле не уверен, стоит ли говорить об этом публично, ведь его слова могут быть использованы для оправдания еще больших гонений на евреев» [66] . И да, Эйзенхауэр предлагал встретиться со Сталиным, если подобная встреча послужит делу мира, и это предложение оставалось в силе для любого советского лидера, который придет Сталину на смену. Тем не менее The New York Times добавляла: «Станция Голос Америки получила указание широко освещать тему смертельной болезни Сталина», избегая при этом обсуждения предположений о возможном преемнике [67] .
66
The New York Times. 1953. 6
67
The New York Times. 1953. 6 марта. С. 12.
Пока государственные чиновники и мировая пресса обсуждали новости, весть о внезапной болезни Сталина стала доходить и до заключенных ГУЛАГа. Писатель Лев Разгон как раз в это время отбывал восемнадцатилетний срок в лагерях. Позднее он вспоминал:
Помните ли вы эту паузу в радиопередачах 4 марта?! Эту неимоверно, невероятно затянувшуюся паузу, после которой не было еще сказано ни одного слова — только музыка… Без единого слова, сменяя друг друга, Бах и Чайковский, Моцарт и Бетховен изливали на нас всю похоронную грусть, на какую только были способны… Передавалось первое правительственное сообщение, первый бюллетень. Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем, после того, в котором было сказано: «дыхание Чейна — Стокса», — мы кинулись в санчасть. Мы… потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и — на основании переданных в бюллетене сведений — сообщил нам, на что мы можем надеяться… В консилиуме, кроме главврача, принимали участие второй врач — бывший военный хирург Павловский и фельдшер — рыжий деревенский фельдшер Ворожбин. Они совещались в кабинете главврача нестерпимо долго — минут сорок. Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!!» И на шею мне бросился Потапов — сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена… [68] .
68
Цит. по: Steven A. Barnes, Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society (Princeton: Princeton University Press, 2011), 201. На русском языке цит. по: Разгон Л. Э. Непридуманное. Биографическая проза. — М.: Ex Libris, 1991. — C. 216.
Тем временем находившиеся в Москве западные журналисты старательно выискивали между строк официальных сообщений мельчайшие крупицы информации. Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс вспоминает ту неделю с содроганием: «Я не стану в подробностях описывать те долгие бессонные ночи, проведенные нами на Центральном телеграфе. Мы ничего не ели часами. Не спали сутками. К чести корреспондентов, находившихся тогда в Москве, каждый из них продолжал делать свою работу. Нервы были на пределе, и мы ругались и орали друг на друга. Несколько раз дело едва не дошло до драки. Проблема заключалась в доступе к телефону. Было всего две линии с Западом, а корреспондентов было шестеро. Кому-то приходилось быть последним, а каждый стремился быть первым».
В течение этих двух суток, когда мир понимал, что Сталин при смерти, Гилмор «завел привычку проходить через Красную площадь… как минимум десять или пятнадцать раз в любое время дня и ночи». Он постоянно видел автомобили с мужчинами и женщинами «в белом, входившими и выходившими из Кремля». Он предположил, что это врачи и медсестры, хотя и не мог быть в этом уверен. Был еще «грузовик с открытым кузовом, который перевозил нечто, напоминающее кислородные баллоны». Учитывая, что, по заявлениям властей, внезапная болезнь настигла Сталина в Кремле, неудивительно, что Гилмор был впечатлен поспешным прибытием медицинского персонала и оборудования [69] .
69
Gilmore, Me and My Russian Wife, 286–287.
Если то, что видел Гилмор, было правдой, то все это было частью сложной шарады. Удар настиг Сталина на его пригородной даче в Кунцево. Но вокруг его фигуры как вождя сложилось огромное количество мифов — в том числе что он ежечасно трудится на благо советского народа, и свет в окне его кремлевского кабинета с видом на Красную площадь горит всю ночь, — и было бы слишком неудобно объявить народу, что в момент удара он находился на даче. Когда годы спустя Светлана Аллилуева и Никита Хрущев, каждый со своей стороны, описывали вахту смерти в Кунцево, ни один из них не упоминал лживости официальных заявлений Кремля. Столь безобидная ложь даже не нуждалась в объяснении.
К утру четверга состояние Сталина ухудшилось. Началась рвота кровью, отчего давление и пульс стали падать. Такой поворот был довольно неожиданным и озадачил врачей. Собравшись вокруг пациента, они вводили ему лекарства, чтобы стабилизировать падающее давление. На дежурстве в это утро был Булганин, наблюдавший за каждым их движением. Одним из врачей был Александр Мясников. Он заметил, как Булганин смотрел на них «подозрительно и, пожалуй, враждебно». Булганин спросил о причинах кровавой рвоты у Сталина. Мясников смог лишь предположить, что, возможно, это результат мелких кровоизлияний в стенке желудка в связи с гипертонией и мозговым инсультом. Ответ Булганина был полон сарказма. «Возможно?» — передразнил он Мясникова. «А может быть, у него рак желудка, у Сталина?» В голосе чувствовалась нескрываемая угроза, но он позволил врачам продолжить лечение. Скорее всего, Булганин был напуган не меньше их [70] .
70
Мясников А. Л. Указ. соч. C. 299.
Они продолжали делать все возможное. Чтобы избежать пролежней, врачи втирали в спину пациента камфорное масло. У Сталина была икота, а на губах и коже обозначились отчетливые признаки цианоза. Пытаясь обеспечить пациенту питание, врачи применили клизмы: дважды в день комплекс с глюкозой, плюс еще один комплекс, который они называли «питательными клизмами», со 100 граммами сливок и яичным желтком — тоже два раза в день. Больше они вряд ли могли что-то сделать [71] .
71
Независимая газета. 1993. 4 марта. С. 5.