Последние дни Сталина
Шрифт:
По словам Хрущева, один лишь Берия вел себя наглым и вызывающим образом. «Как только Сталин свалился, Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним», — вспоминал Хрущев. «Интересно, впрочем, что, как только Сталин пришел в чувство и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил его руку и начал ее целовать. Когда же Сталин опять потерял сознание и закрыл глаза, Берия поднялся на ноги и плюнул на пол» [36] . У Хрущева, конечно, было много причин очернять репутацию Берии, и, возможно, его описание поведения Берии преувеличено, если не выдумано целиком. Однако и по воспоминаниям Светланы Берия вел себя «почти неприлично» [37] .
36
Khrushchev, Khrushchev Remembers (1970), 318.
37
Alliluyeva, Twenty Letters, 7.
В своих мемуарах Светлана также пишет о неожиданной для себя нежности и любви, которую она испытывала по отношению к лежавшему на смертном одре отцу. Она думала о том, как он любил ее и братьев, когда они были детьми, о том, какую тяжелую ношу он взвалил на себя, насколько опустошенной она чувствовала себя, когда он лежал при смерти, как она держала его за руку, целовала его лоб и гладила его голову. Ее поведение совершенно естественно для взрослого ребенка перед лицом неизбежной смерти родителя. Но она не была обычной дочерью, а он не был обычным отцом.
Ее брат Василий сидел рядом, но, как вспоминает Светлана, «он был, как обычно в последнее время, пьян и скоро ушел. В служебном доме он еще пил, шумел, разносил врачей, кричал, что „отца убили“, „убивают“, — пока не уехал наконец к себе» [38] . В газетах постоянно рассказывалось, что Василий Сталин был отличным летчиком-истребителем во время Второй мировой войны, совершив два десятка боевых вылетов и сбив несколько вражеских самолетов. Были эти подвиги правдой (что сомнительно) или нет, но после войны, имея такого отца, он стремительно поднимался по служебной лестнице. В 1948 году Василий был назначен командующим военно-воздушными силами Московского военного округа и 20 августа 1951 года даже попал на обложку журнала Time, окрестившего его генерал-лейтенантом и «маленьким стражем» своего отца. Вероятно, редакторы предполагали, что Василий станет его преемником. Неизвестно, строил ли Сталин подобные планы относительно сына. Отец иногда безжалостно ругал сына, особенно однажды, когда узнал, что во время поездки в Польшу Василий ловил рыбу, бросая ручные гранаты в воду. Василий занимал свою должность до лета 1952 года, пока его не сняли с поста из-за инцидента, случившегося на первомайском параде. Действуя вопреки приказу сверху, он настоял на том, чтобы самолеты продолжали полет в условиях сильного ветра и низкой облачности. Летчики не смогли выдержать строй, и их самолеты «прошли… чуть не задевая шпили Исторического музея» на Красной площади. Сталин лично подписал приказ, освобождавший Василия от его высокой должности [39] .
38
Там же. С. 212.
39
Там же. С. 214.
В марте 1953 года делиться новостями о состоянии здоровья Сталина было непросто. Хотя находившиеся в Москве западные журналисты, включая единственную группу американских корреспондентов из шести человек, получили сообщение ТАСС относительно Сталина, они тем не менее сталкивались с жестким контролем. Звонить по телефону в свои редакции они могли только из здания Центрального телеграфа, расположенного в самом центре столицы. Не было ни телекса, ни телефонных линий, которыми можно было бы пользоваться без коммутатора, никаких независимых средств связи с внешним миром. Эдди Гилмор из Ассошиэйтед Пресс вспоминал о суматохе тех дней и ночей, проведенных им в центре столицы. В своих мемуарах «Я и моя русская жена» он писал:
Место, где нам предстояло работать, представляло собой помещение примерно в двадцать пять футов длиной и двенадцать футов шириной. В нем имелись три телефонные кабинки для международных звонков, несколько простых деревянных столов, а также телефон-автомат для звонков по городу, прикрученный к северной стене… Здесь находились все западные корреспонденты, и все они пытались выжать хоть что-нибудь из всей этой истории с болезнью Сталина. Нам раздали официальное сообщение ТАСС, от которого следовало отталкиваться, а цензор долго раздумывал перед тем, как утвердить наши заметки, которые мы передавали ему по одному абзацу. Была связь с Лондоном, и как только мы получали очередной абзац от цензора, мы звонили туда… Нельзя сказать, что мы работали недостаточно быстро, так как мы сидели там с нашими телеграммами, которые были уже написаны и переданы цензору. Проблема заключалась в том, что он тоже сидел там — сидел над нашими телеграммами. Когда Московское радио передало первое сообщение, тогда наши заметки стали пропускать [40] .
40
Eddy Gilmore, Me and My Russian Wife (Garden City, New York: Doubleday, 1954), 290.
Благодаря разнице в часовых поясах The New York Times смогла оповестить своих читателей о болезни Сталина позже в тот же день. Заголовок, растянувшийся почти во всю ширину первой полосы, гласил: «Сталин в тяжелом состоянии после удара: частично парализован и без сознания: Москва выражает озабоченность его здоровьем» [41] . Гаррисон Солсбери добавил несколько подробностей о том, что он наблюдал на улицах столицы:
Никто не знает, когда выйдет следующий бюллетень. Радиоприемники постоянно включены. У киосков длинные очереди — некоторые по сто человек или даже больше — в ожидании газет. Многие верующие отправились в храмы молиться за Сталина. Патриарх обратился ко всем с призывом молиться о здоровье Сталина и собирается лично провести торжественную службу в Елоховском соборе. Сегодня в семь часов вечера главный раввин проведет специальные обряды в Хоральной синагоге.
41
The New York Times. 1953. 4 марта. С. 1.
Несколько часов спустя Солсбери отметил еще пару деталей:
Главный раввин призвал еврейскую общину весь завтрашний день поститься и молиться о спасении жизни Сталина.
В кафедральном большом соборе патриарх обратился к Богу с мольбой смиловаться над Сталиным и спасти ему жизнь. Прихожане пели «аминь». Служители держали над головами Библию в золотом окладе, а патриарх с золотым посохом и в пурпурно-золотом облачении прошел сквозь ряды молившихся. Вокруг алтарей, словно золотые звезды надежды, горели сотни крошечных свечек. В том или ином виде подобные сцены повторялись по всей России [42] .
42
Salisbury, Moscow Journal, 336.
Была уже середина ночи, когда известие о внезапной болезни Сталина дошло до Вашингтона. Ни президенту Дуайту Эйзенхауэру, ни госсекретарю Джону Фостеру Даллесу не спешили доложить о случившемся. Директор ЦРУ Аллен Даллес (младший брат Фостера) позвонил Джеймсу Хагерти, пресс-секретарю Эйзенхауэра, и поручил ему передать информацию в Белый дом. Но вместо того чтобы поднять с постели президента, который приказал будить его только в том случае, если новость требовала «немедленных действий» [43] , Даллес и Хагерти в течение получаса препирались, стоит ли это делать, пока в конце концов не сошлись на том, что, поскольку ситуация с болезнью Сталина не предполагала принятия срочного решения, необходимости звонить президенту не было. Лишь час спустя, в 6:00 утра, когда Эйзенхауэр обычно поднимался с постели, ему сообщили о произошедшем. Звонок домой Фостеру Даллесу имел аналогичный результат. Звонившим сотрудникам Госдепартамента было сказано, что госсекретарь еще спит. Вместо того чтобы попросить дворецкого разбудить его пораньше, они договорились, что он передаст Фостеру Даллесу информацию, когда тот проснется утром.
43
Sherman Adams, Firsthand Report: The Story of the Eisenhower Administration (New York: Harper and Brothers, 1961), 96.
Эйзенхауэр, который только в январе вступил в должность, обсуждал со своими ближайшими советниками вопрос о том, как следует реагировать на болезнь Сталина. Он вызвал Аллена Даллеса в Белый дом, назначив встречу с ним на 7:30 утра. На встрече присутствовали также Хагерти, Чарльз Дуглас Джексон, бывший тогда специальным помощником президента по вопросам стратегии психологической войны, и генерал Роберт Катлер, возглавлявший управление планирования в Совете национальной безопасности. Эйзенхауэр понимал, что вероятная смерть Сталина может открыть перед Соединенными Штатами большие возможности, и хотел действовать быстро: выступить с заявлением и определить курс дальнейших действий. «Как вы думаете, что нам делать в связи с этим?» — обратился он к собравшимся [44] . Но у его советников не было никаких конкретных предложений. Не договорившись о плане действий, они предложили вынести вопрос на пленарное заседание Совета национальной безопасности, которое состоялось в Белом доме в то же утро чуть позднее.
44
Adams, Firsthand Report, 96.
Пока утром 4 марта Сталин в Москве лежал при смерти, Эйзенхауэр председательствовал на собрании своих высокопоставленных чиновников и просил их совета о том, какое заявление следует опубликовать. Их дискуссия показала, что в администрации преобладает одно фундаментальное предубеждение, которому было суждено довлеть над ней в течение последующих нескольких месяцев. Фостер Даллес, вице-президент Ричард Никсон и сам Эйзенхауэр предполагали, «что со смертью Сталина ситуация, вполне вероятно, лишь ухудшится». На самом деле это была очень распространенная реакция на смерть Сталина, которая наблюдалась и в СССР. Поэтому советники президента предостерегали его от публичного выступления в такой момент. Тем не менее Эйзенхауэр упорно считал, что необходимо выступить с официальным комментарием. Фостер Даллес напомнил, что Калвин Кулидж никак не комментировал смерть Ленина в январе 1924 года. Вероятно, лучше всего «не делать никаких заявлений», советовал президенту Даллес. По его словам, это было бы совершенно ненужной «авантюрой», которая «может быть истолкована как призыв к скорбящему советскому народу восстать против властей». Несмотря на свою репутацию сторонника жесткой линии, госсекретарь полагал, что администрации следует занять осторожную позицию и не создавать впечатления, что она пытается воспользоваться моментом неопределенности и напряженной ситуацией. Но Эйзенхауэр был непреклонен и поручил подготовить заявление от его имени, с тем чтобы оно было опубликовано позже в тот же день [45] .
45
Протокол 135-го заседания Совета национальной безопасности, Вашингтон, 4 марта 1953 г., в FRUS, VIII, 1091–1093.