Последние распоряжения
Шрифт:
«Нет, это не то, – говорит она чуть ли не со смешком, чуть ли не с облегчением. – Не то, другое».
Потом она похлопывает по своей кровати, чтобы я сел, – кровать у нее узенькая, она спит в ней лет с шести.
«Он ищет свои корни», – говорит она.
«А чего их искать-то, коли они дома», – отвечает Кэрол.
«Да нет, своих предков. Хочет выяснить свое происхождение, – говорит она. – Проследить свой род, узнать, откуда он вышел. Многие из них это делают, если уж попадут сюда».
Все ищут свои корни.
И это очень удачно, что его род пошел из какого-то
Мы никогда не согласились бы, если б не эти его чертовы корни.
Но нам пришлось дать разрешение, потому что так уж нынче принято, и неважно, что сказали бы в подобном случае наши собственные родители.
Так не бывает, чтоб всем все доставалось, правда, Рэйси? Но-о, родимая! Я вижу, Дейзи Диксон уж окрутили.
Но когда они уехали, я желал им только хорошего. Мне хотелось быть на их месте. Я думал, как они едут по Англии. Гэмпшир, Уилтшир, Сомерсет, по холмам, по лесам, за тридевять земель. Представлял, как они разбивают палатку и ложатся там рядышком, а кругом пахнет травой и от ночи их отделяет только легкое полотно. Уж я-то мог бы порассказать тебе, девочка, о ночевках под звездами! В пустыне ночью запросто задницу отморозишь. И еще – было это на самом деле или нет, но я не мог не представлять себе, как они находят где-то укромное кладбище, тишина да зелень, и читают надписи на могильных камнях.
Я лично пустился в странствия и поглядел мир, если так можно сказать, только благодаря войне. Но вот вам он, который добрался до Сомерсета аж из самого Сиднея, и вот вам она, которая отправилась с ним, и вот я, который до сих пор живет в Бермондси, до сих пор торчит на отцовском подворье на радость Чарли Диксону. Пивная, букмекерская, автобус в Блэкфрайарс. И Кэрол за пятнадцать лет никуда не вывозил.
«Спорим, у них машина сломается?» – говорю я.
«Спорим, она приедет беременная?» – говорит она.
Лицо у нее кислое, сердитое, словно это я виноват, это меня надо будет ругать в случае чего, потому что не она ведь первая ей разрешила.
Оно и правда – эй вы, парочка, взяли бы да сбежали без предупреждения!
Не знаю, что было сначала: то ли ее дочь выросла и стала получать много всякого, чего ей не досталось, и тогда она решила, что сделала неправильный выбор, то ли она и раньше так думала, но загнала эту мысль подальше, чтобы вырастить Сью. Ей было сорок, почти сорок один. Она не хотела второго ребенка, куда там. Мне кажется, она и Сью-то не хотела. Сюзи была для меня. Иногда я вспоминаю об Эми и думаю: нет
«Ну что, спорим, Счастливчик Джонсон? – говорит она. – Рискнешь монетой?»
***
Она снова отпивает кофе, складочка на переносице никуда не делась, и я думаю: если у нее в печке и впрямь не сидит пирожок, тогда в чем тут штука и почему ей так трудно найти слова? И вдруг меня как будто лягают изнутри, и я чуть не подскакиваю прямо здесь, на кровати, потому что все сразу становится ясно как день – надо было догадаться гораздо раньше, дурень я, дурень, и она видит, что я все понял, поскольку сразу начинает говорить, точно я дал ей зеленую улицу. Сверкает на меня своими карими глазами, как она умеет, и говорит: «Пап».
Она говорит, что зимой Энди возвращается в Сидней и она хочет улететь с ним, чтобы вместе жить там. Хочет насовсем переехать в Австралию.
Вот я и влип. Дай им палец. Сначала они едут в Сомерсет, а потом улетают в Австралию. Я думаю: сегодня как сяду в «Карету», так и не слезу.
Она кладет ладонь мне на руку и сжимает ее, точно хочет сказать, что сейчас, пускай на одну минуту, это касается только нас с ней – ее дружок Энди временно за бортом, – и мы одни должны решить, что будет дальше. Как будто запрети я ей, и она послушается.
Но я могу сказать что угодно, только не то, что на моем месте сказала бы Кэрол: «Нет, девочка. Нет и еще раз нет». И я говорю: «Разве твой дом не здесь?», хотя прекрасно понимаю, что толку в этих словах мало, потому что в случае чего она всегда может сказать: «Мне уже восемнадцать, и я сама за себя отвечаю». Но она не говорит этого, а просто смотрит на меня взглядом человека, который мог бы это сказать.
«А как же колледж?» – говорю я. И это, между прочим, не такой уж пустяк – не такой уж пустяк, что дочка Рэя Джонсона ходит в университет и собирается стать учительницей. Моему старику было бы чем гордиться.
«В Австралии тоже есть университеты, – говорит она. – И учителя тоже». И смотрит на меня, точно готова продолжать спор на эту тему, если мне хочется, потому что знает: никто не сказал бы, что она всю жизнь берет с меня пример. У нее это всегда было больное место, хотя больше мы этого вопроса не поднимаем: ей давно стало казаться, что лапка у нее неудачник, что я мог бы найти своим мозгам, про которые все твердят, лучшее применение.
«У Рэйси мозги дай Бог каждому, – говаривал Джек, – у Рэйси котелок варит».
Да, папка, ты мог бы придумать что-нибудь получше своей скучной конторы.
Но у меня ведь не только контора, а еще и букмекерская. Я еще и играю на скачках.
«Ты же ничего не знаешь про эту Австралию», – говорю я.
«Велика беда, – отвечает она. – Энди мне все покажет». И морщится, потому что старалась не упоминать его имени.
«Оно конечно, – говорю я. – Только сначала я ему покажу».
На ее лице вспыхивают одновременно и обида, и удивление, и ярость, потому что это нечестно, недостойно, это не я. Угрожать расправой. С моими-то мозгами, с моей конституцией. А я ведь никогда не говорил, что Энди мне не нравится. Наоборот, он мне симпатичен, этот шустряк.