Последние свидетели
Шрифт:
Как же мы с мамой ждали весну! Нам казалось, что с приходом весны жизнь станет совсем другой, во всяком случае не такой мрачной, какой была. Мама говорила, что за зиму я неплохо подросла и пальтишко стало совсем коротким. Она же ломала голову, в чем другую зиму дочурке придется ходить. Но меня это меньше всего волновало, ведь можно и полосатое поносить. Да и не особенно я подросла. Все это из-за валенок: мама отдала их подшить толстым войлоком, чтобы ногам зимой было теплей. Из-за подошвы и подросла. Весной и летом валенки не нужны, пальто тоже, можно в тапках побегать, а лучше без тапок, только, чтобы мама не углядела.
Заболела мама и ее с работы увезли в больницу на левый берег. Тетя Сима меня успокаивала, что маму скоро вылечат, а я должна пожить у нее. За маму я сильно испугалась, думала, что умрет, а с кем я тогда останусь? Жить у тети Симы отказалась. Утром она обычно спрашивала:
– - Долго ночью ревела?
Я признавалась, что плакала, потому что хочу увидеть маму.
– - Ладно, увидим твою маму, -- сказала тетя Сима.
– - Только сходи вначале в пекарню и попроси у них булочек. Тебя там знают и дадут. А в воскресенье к маме сходим, вот обрадуется!
Я так и сделала. Пришла в пекарню, там долго расспрашивали про маму и с кем я теперь живу. А перед уходом насыпали в сетку булочек. Иду с булочками, такая довольная- предовольная, но повстречался дядя и стал узнавать, кто я и куда иду, а еще -- откуда у меня столько булочек. Я рассказала как было: про больную маму и про булочки, что в пекарне дали. Дядя привел в милицию и стал звонить в пекарню. Там страшно испугались: как же, кругом голод, хлеб по карточкам, а они булочки раздают. Но дядя милиционер оказался добрым, булочки вернул, дал мне конфетку и до дома проводил.
Как же я обрадовалась, когда маму из больницы выписали. Все это время сама ходила в садик и из садика. Мама говорила, что теперь никогда болеть не будет и меня одну не оставит. Иногда в перерыве она приходила в садик: отведет меня к скамейке и таинственно скажет:
– - Угадай, что в кармане?
Улыбаясь, похлопает ладонью по карману куртки, в котором, в общем-то, ничего нет. А вот другой карман оттопыривается -- там булочка.
– - Думаешь, не знаю где? -- говорю ей и показываю пальчиком. Мама сдается и достает булочку.
– - Ах ты моя хитруленька, -- скажет, прижимая к себе, -- все-то ты знаешь. -- Я ела булочку, а мама мечтала, что война скоро закончится, а потом будет много-много всяких конфет и булочек. Мама тоже любила сладости, но сама их почти не ела -- мне отдавала. Когда я с ней делилась, она отказывалась, говорила, что сыта. Такая была моя мама.
Наконец пришла весна. Теперь не надо укутываться, чтобы не замерзнуть, и в садик -- бегом-бегом. На земле появилась травка, а на уцелевших деревьях -- листики. На улицах стало еще больше машин и людей.
Моя подружка Майка похвасталась, что зашла в один огороженный дом и нашла там куклу. Кукла почти целая, только вся в пыли. Майка ее помыла и платьице сшила. А ее мама за то, что в дом без спроса зашла, наказала! Моя мама тоже боится, чтобы со мной ничего не случилось, и каждый раз напоминает, что в развалинах могут быть мины. Один раз я тоже хотела зайти в подъезд дома и что-нибудь там найти. Пролезла через доски в заборе, подошла к крайнему подъезду, но там лежала грязная, лохматая собака. Она встала, поглядела на меня, но не испугалась и опять улеглась. А я домой побежала, так как собак боялась.
От вокзала по улице Кольцовской проходил глубокий ров. Когда снег растаял, ров наполнился водой. В этот ров бросали все что попадало под руку. Но пригрело солнышко, вода впиталась в землю, а мусор убрали. Вдоль рва росла трава. Моя подружка Светка посла там козу Зинку. У Светки три братика и сестра, а коза их спасала от голода. Коза щипала траву, а мы со Светкой бегали, прыгали, дурачились. Зинка была такая милая и такая понятливая. Мы ей с голодухи кричали:
– - Зинка, давай нам больше молока, есть хотим!
– - А она поднимет голову и так посмотрит на нас своими выпуклыми грустно-лиловыми глазами, словно сказать хочет: "Понимаю, понимаю, но я ведь не корова". Часто подходили к сохранившемуся костелу и глядели на его рассекающий небо острый шпиль, а особенно на переливавшиеся на солнышке красно-желтые полоски цветного стекла.
С нами еще играла подружка Майка. Иногда втроем ходили к кинотеатру "Спартак": нам страшно хотелось посмотреть кино. Кино в "Спартаке" показывали на натянутом белом полотне, а когда оно шло, то первое время по стенкам стекала вода: это от инея, который таял. В зале стояли обычные скамейки. Нас в кинотеатр не пускали. Первый фильм "Мадам Бовари" мы глядели в дырки деревянной ограды летнего кинотеатра, он был сзади "Спартака". Меня мама крепко поругала, что без спроса пошла в кинотеатр. Она говорила, что когда в городе были немцы, то приспособили его под конюшню и держали в нем своих лошадей.
Постепенно в городе разбирались завалы, расчищались улицы, больше стало разных машин. Мама постоянно задерживалась на работе, так как всех привлекали к расчистке города.
Был день, какой не забыть. У меня с утра заболела голова. Мама в садик отвела, но попросила няню за мной приглядеть. К обеду стало хуже, и няня отпустила к маме, чтобы она сводила к врачу. Пришла к ней на работу, она как всегда заохала, стала отпрашиваться, но ее не отпустили. Начальник сказал:
– - Вот привезете с двумя женщинами машину песка, тогда и пойдете с дочкой к врачу.
Сели в машину и поехали в песчаный карьер. Я тоже с мамой поехала. Пока машину грузили, я взобралась на верх карьера и села, свесив ноги. Карьер высокий, обрывистый. Мама, увидев меня, испугалась и крикнула, чтобы я спустилась вниз. Только спустилась и подбежала к маме, как обрушилась целая стена песка. Маму завалило по пояс, а меня -- полностью. Женщины стали откапывать. Тут в карьер на машине приехали пленные немцы. Увидев, что нас засыпало, подбежали и тоже стали откапывать. Но песок вновь обвалился и завалил часть немцев. Они из завала выбрались и все вместе стали откапывать маму и меня. Первой откопали маму. Она металась, плакала, умоляла, чтобы песок разгребали руками, а не лопатами: ведь лопатой можно было меня поранить. Как же себя ругала, что взяла с собой. Когда меня наконец откопали, я была синяя и не дышала. Мама и женщины плакали, а длинный, худой немец стал дуть мне в ротик: раз, другой, третий -- и я задышала. Все обрадовались, особенно мама и немец. Меня сразу отвезли в больницу. Мама потом говорила, что три дня я была без сознания и пролежала в больнице целый месяц. Меня и еще несколько слабеньких девочек после отправили в детский санаторий на Черное море. Когда оттуда вернулась, то мама повела меня в первый класс девятой школы.