Последние свидетели
Шрифт:
Утром пришла в сельсовет и попросила переселить в другое место. Напомнила, что муж тут комбайнером работал, отсюда его и на фронт забрали. Ее попросили день-два подождать. Но у нас уже не было никакой еды, и мы с мамой пошли по селам просить милостыню. Она меня научила как тянуть руку и как протяжным голосочком жалобить людей... "Дайте на пропитание малым детям, оставшимся без отца. Да вознаградит вас Христос..."
Кто что мог подавали, тем и питались. Наступали холода. Как и где дальше жить? Зимой-то много не находишься. Тут еще заболел Сережа: он стал хиленьким и все время плакал, плакал. Мне тоже доставалось: ребятишки иной раз как прицепятся
– - Попрошайка, попрошайка! -- кричали они. Было обидно, они-то дома, а мне куда? Плакала, злилась, кулачком грозила, что вот вернется с фронта папа и их побьет. Ночевали где придется. Сережа совсем дошел, плакать перестал, глазки почти не открывал, только изредка легонько постанывал. Глядя на больного братика, мама вся из себя выходила.
– - Сыночек, -- просила жалобно, -- ну открой светлые глазоньки, погляди на свою мамочку и сестрицу Лидушку! Мы тебя так любим, так любим...
Но Сережа глазки почти не открывал, ничего не ел, стонал все реже и реже. Мама заходила к деревенским знахаркам, но те, посмотрев на братика, безнадежно разводили руками. Обхватив посиневшими ладонями лицо, мама в отчаянии шептала:
– - Что же я Ерофею скажу... Он так сына хотел...
– - Вскоре брат умер. Его похоронили в одном гробу с умершей женщиной. Мама и я долго на могиле плакали.
После его смерти мы с мамой вернулись в Добринку. Зашли в сельсовет, а там маму поругали, что не дождалась и ушла неизвестно куда. Теперь нас поселили в избу, где когда-то жил папа. Маме дали работу, а я с другими ребятишками была под присмотром пожилой доброй хозяйки. Все ребятишки были такие же, как и я -- из беженцев.
Шли дожди, на улице в тапках или валенках не побегаешь, вот и выдумывали разные игры. Но потом пришла зима: вьюжная, студеная, окошки покрылись плотным инеем: ничего в них не видно. Мы отдували дырочки и глядели, что на улице делается. Мама прибежит на обед, побудет немного со мной и опять, укутавшись, бегом на работу. Как-то ворвалась с радостными глазами и обрадовала, что наши войска освободили Воронеж. Сразу засобиралась домой. Ее хозяйка отговаривала переждать зиму в Добринке, а вертаться по теплу. Не послушала. Оделись с ней потеплее и рано-рано утром поехали на попутной машине в Воронеж.
Город было не узнать: сплошные развалины, вместо окон -- мрачные глазницы. Жутко смотреть. От Заставы, где нас высадили, добирались пешком. Шли по проторенной в глубоком снегу тропе. Мама крепко держала меня за руку: столько еще в развалинах снарядов и мин. Ее волнение передалось и мне: я боязливо озиралась, шла еле-еле, спотыкалась. Мама расстроено просила:
– - Иди поровней, Лидушка, не отставай.
– - Она сама не ожидала увидеть таким родной город, охала и проклинала немцев. От покрытого снегом всего исковерканного и порушенного хотелось не просто плакать, а кричать, звать на помощь.
Но наш дом, к счастью, уцелел. В нем разместилась редакция какой-то газеты. Маму попросили временно пожить в другом месте. Она согласилась. В комнате, куда поселились, жила еще одна семья. Мама откуда-то принесла железную кровать, стол и табурет. Мне так хотелось, чтобы в комнате тикали часы, с ними веселей, но их не было. По вечерам топили чем придется железную печку, труба от нее выходила наружу через окно. За ночь печка остывала, и было холодно. Спали на соломенных матрасах, донимали вши. Мама меня купала подогретой водой, посыпала голову каким-то порошком и плотно заматывала. Она говорила,
Ее приняли на работу в пекарню на улице Кирова. А меня-то оставить не с кем, вот и брала с собой. Я ей не мешала, играла себе в бытовке до конца работы, зато к вечеру иногда получала булочку. Один раз сильно простыла, кашляла, носом расхлюпалась, а мама подстелила фуфайку, уложила меня на печь, чтобы прогрелась. Я уснула, а она позабыла. Увидела, когда проснулась, да как закричит:
– - Слезай, Лидушка, быстрей, слезай!
Я с горячей печи сползла, а мама охает, себя ругает:
– - На кого ж ты похожа, прямо помидор спелый! Да что ж я, бестолковая, натворила!
Но все обошлось, и я выздоровела. Вскоре она определила меня в детский садик, только что открывшийся на углу улиц Пушкинской и Девятого января. Мама вначале заводила меня в садик, а потом спешила на работу. Работа у нее была посменной, из-за чего в садик приводила в разное время. Бывало, что садик еще не работал, и она оставляла меня сторожу. Приткнувшись в уголок, досыпала. Мама как могла выкручивалась, чтобы меня одеть и обуть. Помню, сшила пальто из куска белого с желтыми полосками одеяла. Ребята в садике из-за него дразнили меня арестанткой, но я на них нисколько не обижалась: сами одевались не лучше. Скоро нас переселили в дом на Среднемосковской улице: все дыры в нем позаделали, поставили двери, окна и вселили много семей. Теперь у нас была хоть и маленькая, да своя комнатка.
Мама говорила, что я росла послушной девочкой. Спали с ней вместе, и я слышала, как она перед сном молилась. Я тоже стала молиться и просить Боженьку, чтобы он уберег маму и вернул домой папу. Когда долго-долго глядела на висевшую в уголке иконку, мама спрашивала, о чем думаю.
– - Прошу Боженьку, чтобы папа вернулся и мы были вместе. Мама плакала, а я спрашивала:
– - Он придет?
– - Придет, доченька, придет. Может не завтра, но к весне уж точно. Недавно сон видела, будто идем с тобой по улице -- чистой такой, как до войны, нарядных людей вокруг много, и вижу, навстречу идет...
– - Помолчав, спрашивала: -- Кто бы ты думала?
– - Мама ждет ответа, улыбается, глаза светятся радостью. А мне и думать нечего, ясно, что папа в военной форме. Такие сны от нее много раз слышала.
Сколько себя помню, в то время всегда хотелось есть. А еды-то почти никакой, вот и терпела, как и все тогда терпели.
Мама разрешала иногда мне самой приходить из садика. Это если встретить из-за работы не могла. Но строго-настрого наказывала, чтобы я не заходила в развалины, там были мины, и их не все убрали. Когда я приходила домой, соседка тетя Сима удивлялась:
– - Неужели сама дошла?
– - Сама, -- отвечала ей на полном серьезе.
– - Во-он ты у нас какая! -- подхваливала, а вечером маме шушукала, что зря одну пускает, мало ли что в дороге может случиться, и рассказывала про разные истории со взрывами.
Как-то тетя Сима рассказала маме такое, из-за чего в ту ночь она долго не могла уснуть. Тетя Сима в Воронеж вернулась раньше нас, и ей вместе с другими женщинами, мужчин-то почти не было, пришлось вывозить трупы немцев из Кольцовского сквера. Горы трупов, вмерзших в снег. Женщины не хотели заниматься такой работой, но им давали выпить вина, и лишь тогда они стали освобождать сквер от трупов. Я их разговор подслушала и все хотела узнать у тети Симы, куда они вывозили эти трупы, да побоялась, а потом и вовсе забыла.