Последние воплощения
Шрифт:
Для пронзительно-зелёных глаз Юги тьмы не существовало. Всё сияло жизнью, переливалось и мерцало, освещая всё для жрицы жизни не хуже, чем в ярый полдень. Ночью было ещё тяжелее, чем днём, когда свет солнца и яркие дневные цвета отчасти скрывали биения жизни, позволяя хотя бы ненадолго забыть о проклятом городе и смертоносном даре богини жизни.
А как всё удачно начиналось! Как радовалась новообретённой силе Юги, без устали шагая под благословенной тенью леса! Самый свирепый зверь отступал, не смея потревожить жриц жизни, а сочные плоды сами просились в руки, как будто крича о своей сладости
С каким почтением приняло могущественных путниц маленькое мирное племя. И здесь маленькая жрица Аттами установила новый алтарь своей цветущей богини, и исцеляла больных, и учила преемниц женским премудростям и магии жизни. А когда пришёл её срок — легко разрешилась от бремени под заботливыми руками цветочной богини — и в тот же день ушла в дом молодого влюблённого охотника.
Если бы кто сказал Юги, что женщина из проклятого города так легко приживётся в племени, она решила б, что злой дух украл разум у такого провидца. Но Аттами как будто возвратилась домой. Занимала почётное место на посиделках матерей, командовала тремя ученицами, и магией атлантов ткала дивные шкуры неубитых зверей и безошибочно находила заблудившихся детей. А муж её, красавец Шур, даже не стал брать вторую жену, всю любовь уделяя единственной.
Юги же, как водится, досталась только тухлая рыба. Единственный мужчина, чьим ухаживаниям она здесь уступила, умер, напитавшись ядом её тела, даже не успев завершить начатого. После того для неё не нашлось ни одной хижины, и только недавно Аттами упросила своего мужа и нескольких его приятелей поставить ещё одну хижину возле алтаря, ведь даже те, что приходили к Юги за лечением, не желали спать возле бабы-яды.
Когда она впервые услышала это прозвище, то несколько дней плакала в лесу, прогоняя от себя всех просителей, и даже хотела уйти из племени и поселиться отдельно. Позже смирилась, и уже не злилась, когда её просили помочиться на острия копий перед охотой на опасного зверя, и смирилась с тем, что её ставят первой перед воинами, когда соседние племена приходят с набегом.
Юги смирилась, хотя никогда не желала для себя участи воин-бабы, вечной ядовитой жрицы, от которой шарахаются собственные ученицы, ставшие жрицами только до родов. Всё равно родного племени у холодного моря, что катило тяжёлые волны в её снах, больше не существовало.
Вышла луна, осветившая пустующий сегодня алтарь, и жрице стало легче. Серебряный свет напомнил о снегах далёкой родины и о серебряной чешуе рыбы, которую местные не ловили, и не смели даже попробовать, когда Юги сопутствовала удача у ближней реки.
Бесшумно, чтобы не побеспокоить других женщин, спящих в соседней хижине, Юги зашла в свою и вынесла годовалого ребёнка. Туми, дочь старшей сестры, названная в память о матери. Дитя улыбалось и махало ручками.
— Только ты меня любишь, — улыбнулась сквозь слёзы девушка. — Лишь ты не умрёшь от моих поцелуев и молока.
Туми немедленно ухватилась за грудь тётки.
— Ты уже большая девочка, пора бы есть как все дети. Хочешь разжую тебе мяса?
Дитя упрямо пыталось содрать с приёмной матери верхнюю накидку.
— Ну, как хочешь.
Юги, не оборачиваясь, подобрала камешек и запустила в кусты за спиной. С треском сухих веток и обиженным ворчанием, что-то массивное быстро удалилось. Конечно, опять Арх, её единственный неуёмный поклонник. Могучий, ростом почти что с саму жрицу, и слишком тупой, чтобы понять её опасность.
Юги сбросила накидку и прижала ребёнка к набухшей груди. Луна улыбалась сверху, и жрица улыбалась ей в ответ, ощущая редкое для себя, пронзительное наслаждение. В такие моменты можно помечтать, представить, что это её собственный ребёнок, а вскоре придёт с богатой добычей муж, и увлечёт в темноту хижины, а утром будут улыбки подруг и ворчание разбуженных ночным шумом соседей… Главное — не обращать внимания на возбуждённое сопение Арха в кустах.
Воалус вновь стоял у окна, тоскливо глядя на грязные улицы последнего города. Что-то угасло в сердцах атлантов, нечто очень важное, то ли задутое безумной бурей ярости дикарей, то ли задохнувшееся под тяжкой дланью повелителя города.
Не кричали торговцы, не читали стихи поэты, и даже пьяные гуляки не спешили с весёлыми песнями и никто не подгонял ленивых рабов, неспешно моющих улицы. Город замер, затаился, пропитанный страхом и затаённой ненавистью, не теми яркими, бурными, направленными на обезумевших варваров, а глухими, тусклыми, как вся полужизнь Воалуса.
Захватить власть в сияющих стенах оказалось на удивление просто. Он объявил себя правителем — и все согласились. Потребовал роскоши, лучших явств и прекраснейших женщин — и ни в чём не имел отказа. Но никто не желал по своей воле общаться с захватившим власть чудовищем, и не было никого, кто пытался бы побороть его смертную тоску.
Ни богатство, ни власть, ни женщины не интересовали мертвеца. Как будто саму радость жизни выкрал у него подлый демон, оставив лишь смутное, неосознанное желание. И с недавних пор Воалус знал, чего жаждет его мёртвая плоть.
Об этом рассказал испросивший аудиенции жрец Неназываемого. Мерзкий служитель предложил возобновить жертвоприношения, на сей раз посвятив их правителю города, коль уж безжалостное божество избрало его своим воплощением. Кровь, боль и смерть — вот пища богов, без которых теперь не обойтись и воплощению.
Воалус разделался со жрецом — но жаркое наслаждение, испытанное при этом, подтверждало правоту жертвы.
А затем была долгая и безнадёжная борьба с самим собой, с собственной животной сущностью, жаждущей и требующей, не признавая никаких аргументов трезвого разума. И были серые дни и красные ночи, когда зверь вырывался и взимал кровавую дань с города.
Так долго продолжаться не могло — и не продолжалось. После полного уклончивых намёков разговора с представителями сильнейших семей города, зверь получил свои жертвы. Отныне в его покоях всегда ожидали своей участи рабы. Уборщики, массажисты, наложницы и танцовщицы, все те жалкие человечки, которыми расплачивались за безопасность остальных.
Но зверь не унимался. В крови дикарей было слишком мало силы, их покорное безразличие не могло сравниться с отчаянным страхом атлантов, не утративших волю к жизни. А в городе осталось слишком мало рабов-полукровок, чтобы удовлетворить запросы правителя.