Последний аргиш

Итс Рудольф Фердинандович

Я взял фотоаппарат, полевой дневник и пошел к большому дому, где жило несколько кетских семей. Оставшиеся в доме старики, наверное, сейчас в сборе — обедают.

Старик Лукьян Толков после войны никуда из станка не выезжал. «Совсем оседло живу», — посмеивался он, поправляя широкий солдатский ремень, который перехватывал гимнастерку. Полувоенный костюм носил он с гордостью, как память о своей короткой армейской службе в суровые годы.

До фронта Лукьян не доехал, зато впервые в жизни побывал в Красноярске, Омске и восторженно рассказывал о виденном. Рассказывать он умел весело, задори-сто. Слушатели

не уставали. Лукьян смотрел на них добрыми, в густых морщинках глазами и смеялся вместе с ними.

Старик слепнул. Полвека назад тяжелая болезнь трахома напала на стойбище. Маленький Лукьян, которого звали по-своему Соколенком, заболел. Лечили шаманы. Давали пить разные настои трав. Он стал видеть, а вырос — ни одной стрелы не пускал мимо цели.

В войну детская болезнь аукнулась. Лукьян крепился, не подавал вида. Комиссия вернула его домой.

Теперь он не охотился и только изредка голодной затяжной весной стрелял воробьев для любимца — кота Васьки. У Лукьяна был сын, он служил в авиации на Камчатке и скоро должен вернуться.

— Вот, начальник, скоро сын приедет. Пишет, вместе жить будем, старику поможет, — сказал Лукьян и протянул мне письмо.

Вынужденный все время сидеть на станке, Лукьян был на редкость гостеприимным хозяином. Каждый и в любой час дня и ночи мог войти в его дом. Чай ждал гостя.

— Пей! — Лукьян поставил чай на обычный высокий стол и сел рядом, а его жена, оставшаяся у низенького столика, протянула сахар, теплый домашний хлеб в виде пресной лепешки.

Считая, что верховским неудобно сидеть на полу, Лукьян потчевал гостя за высоким столом.

— Ну, Лукьян, подмога едет! — заговорил я, обжигая руки о стенки тонкого стакана. Такой стакан подадут гостю в каждом чуме, и невольно удивляешься, как его не разбили при переездах по колдобинам и бурелому тайги.

— Едет, парень, едет. Сын у меня грамотный, служит лучше, чем я служил.

Лукьян задорно подмигнул мне. Я невольно вспомнил смешную историю его службы.

В тыловом госпитале Лукьяна определили возчиком. Спросили: «Возчиком был?» Ответил: «Сам оленей имел». Думал, «конь, что олень — скотина». Ему лошадей дали, за продуктами на склад послали. Пока бумаги разные писали, выпряг он лошадей и пустил в зеленую, высокую траву. Пусть, мол, кормятся. Выбежал лейтенант: «Ты что же, Толков, коней в хлеб пустил?»

— Смотрю, нигде булок нет, ничего не понимаю. А он коней из травы гонит, — такими словами, лукаво улыбнувшись, старик кончал рассказ.

Нравилось Лукьяну потешать слушателей. Одиноко одним старикам. Слепнул старик, но любил шутку и людей, люди всегда шли к нему. В его доме всегда гости. Старик Лукьян много знал и многое слышал.

*

— Вы скоро уезжаете? — спросил Лукьян.

— Они на лоб идти надумали! — сказала жена Лукьяна.

Лукьян посмотрел на меня, ожидая подтверждения. Собственно, ради загадочного лба я покинул друзей, хотел узнать что-нибудь подробнее о нем.

— Лукьян, далеко до лба? Сколько идти отсюда?

Лукьян задумался и произнес:

— Как идти? Рекой надо идти, тундрой, лесом, опять тундрой. Холой увидишь — лиственницу лба. Дагай дойдет за день, вы не дойдете!

Проводник нужен!

— Без проводника никак? — переспросил я.

Лукьян вскинул выцветшие глаза:

— Без проводника нельзя, блукать будете.

— Хорошо. Ты можешь идти? Дагай пойдет? Кто из молодых знает?

Старик Топков ответил не сразу.

— Я не могу — глаза совсем плохо видят. Кто еще знает? Старовер Терентий был. Сейчас далеко… Дагай… Дагая спроси сам.

*

— Помнишь, Дагай, когда я второй раз приехал в ваши края? Мы год не виделись. Где ты? Никто не знал.

Я запомнил тот день.

Собачья упряжка тронулась поздно вечером. Через несколько минут за кромкой леса осталось селение, а по разбуженной весной тайге вослед удаляющимся собакам мне пришлось торопливо идти на лыжах-голицах. Четырнадцать километров тайги по конной тропе, занастив-шейся ночным заморозком, пройти нетрудно. Но это только первый участок пути. На берегу скованной льдом реки провожатый повернет назад в селение, я же на вышедших навстречу собаках должен пройти по реке еще двадцать пять километров до станка. Люди с собаками должны прийти, так было условлено заранее.

Двое стариков, живущих в полуразрушенной землянке неприветливо приняли нас.

Короткая передышка, и провожатый, захватив мои голицы, повернул назад. Он боялся застрять в тайге — уже весна, и кто его знает, не последний ли наст этой ночью?

Прошел час. Никого из станка нет. Старик недружелюбно посмотрел на меня. Я улегся на полу и забылся усталым сном.

— На два месяца все вокруг развезет, старуха. У нас самих хлеба мало, а кто в такую ночь придет за ним. — Старик раздраженно продолжал: — ведь, поди, в станке все гусей караулят, собак нет, да и наст последний.

Старик потряс меня за плечо:

— Парень, никто не придет за тобой. Наст-то последний. Иди или обратно в селение, или же на станок.

Обратно? Нет, зачем же. Я ушел к станку.

В землянке остались продукты, спальный мешок, все снаряжение, а за плечами в рюкзаке только блокноты, Записи и фотопленки. Не было даже голиц, не было никакого оружия. Впереди путь в двадцать пять километров по изъеденной весенним солнцем тропе. Два часа ночи — светлой весенней ночи Севера. Наст толщиной в два пальца, и когда пятка унтов пробивала его, нога проваливалась совсем, выступала вода и приходилось ложиться, чтобы выбраться на тропу. Дважды ступать на одно место нельзя. Не выдержит наст.

Тропа идет берегом, за излучиной я оглянулся и не увидел землянки. Один. Теперь только вперед.

Больше всего я боялся солнца. Да, солнца. Сколько до его восхода — еще пять-шесть часов? Если таким будет путь, за эти пять часов пройду половину. А там день ожидания — и по ночному насту опять в дорогу. По ночному насту! А будет ли еще наст?

В серых сумерках чуть поблескивают льдинки. В тишине резко трещит наст. Еще пройдено пять, десять, пятнадцать шагов. Нога то резко погружается в снег, то ступает на твердую льдину, и невольно шаг убыстряется. Шаг становится тверже, и, хрупая, разбивая наст, проваливаюсь по пояс. Выбрался. Жарко. Мокрая рубашка прилипла к телу. Сколько же еще впереди?