Последний бой
Шрифт:
— Неплохо бы,— согласился начштаба Садров.— Но лезть к этой гусыне за яйцом опасно, Саша!
— Нет, я все-таки пойду погляжу...
Все, кто присутствовали, слушали с напряженным любопытством. Снаряды и мины разряжали, но чтобы расколоть авиабомбу — такого еще не было.
И все же бомбу весом в пятьдесят килограммов откопали, привезли в Шилковский лес. После того как сняли ее с телеги, командир Саша Бикбаев приказал:
— Всем отойти подальше и залечь. Мне легче с ней говорить один на один.
Вот что потом мне рассказал Александр Бикбаев:
— «Распечатывать» эту гусыню стал сам. Пробовал отвинтить головку — не поддается. Тогда взял зубило, топор
Подошли. Тут я им объяснил, что и как. Взял с собой своего заместителя Пашу Ивашнева, Аркашу и еще несколько человек для прикрытия с флангов, когда будем эту «гусыню» под рельсы укладывать. Пашу Ивашнева взял потому, что он хорошо стреляет из винтовки-бесшумки. Об Аркаше и говорить нечего — боевой, надежный человек. Сделали мягкую постель, погрузили бомбу как барыню и накрыли цветной дерюжкой. Поехали, а ехать-то до урочища Темного леса, в районе которого намечался очередной подрыв железной дороги, вон сколько! Чтобы туда добраться, да еще с таким подарком, надо миновать немало фашистских гарнизонов, прямо не поедешь — объезжать надо. Февраль выдался ядреный, морозный. Правда, фашисты, получив под Москвой хорошую взбучку, забились в подвалы белорусских сел и деревень, отогреваются, подкреплений ждут и новой техники, подарков от своих фрау... Если сработает наша «гусыня», будет им горячий подарочек...
Ехать по бездорожью трудно, кони уморились, дышать тяжело, часто останавливаются. А нам ведь надо вовремя поспеть к месту, чтобы до рассвета все сделать. В деревне Гатово фашистов не оказалось, удалось лошадей поменять. Запрягли свежих и к двум часам двадцать второго февраля подъехали к железке Кричев — Орша. Место для подрыва выбрали в районе деревни Никольские ворота, где высота насыпи метров восемь. Тут, думаю, вагоны не просто сойдут с рельсов, а полетят кувырком. Залегли, наблюдаем. По насыпи ходят два патруля. Решаем подползти еще ближе, чтобы снять их наверняка. Хорошо видно, как они маячат. Говорю Павлу Ивашневу: «Бей из бесшумки, только гляди, чтоб без промаха».— «Само собой, Саша. Постараюсь»,— отвечает Павел. Оружие у него бесценное.
Патрули ходят по двое: по одному — боятся. Мы хорошо изучили их повадки. Ждут. Мне начинает казаться, что Павел очень уж долго прицеливается. По себе знаю, что и он волнуется. В напряженном ожидании и щелчка не услышал, а увидел, как один из патрулей, что шел впереди, медленно заваливается, другой остановился. Надо полагать, подумал: что случилось? Выстрела не было, а напарник повалился и вставать не хочет. Наклоняется к нему и начинает поднимать. Вторым выстрелом Паша укладывает и его. Осторожно и тихо идем вперед. Карабкаемся на насыпь.
Выставив охранения, втроем начинаем орудовать пехотными лопатками — копаем между шпалами песок, смешанный с галькой. Грунт крепко промерз, поддается плохо. Хорошо, что ломы захватили. Работаем ими шибко, в лицо бьют мерзлые комья — ничего, пускай. Одну шпалу пришлось потеснить. Время идет, а мы все долбим. Хорошее гнездо выдолбили. Снова спустились вниз, чтобы затащить бомбу наверх. Втащили. Я, как надо, капсюль поставил и веревку привязал. Присыпали наш «подарок» землицей —
— Иди к охранению, в случае какой заварухи прикроешь нас, и отходите на место сбора, как наметили.
Ушел Павел. Остались вдвоем с Аркашей. Лежим на снегу и ждем. Сколько придется ждать, сами не знаем. Зябнуть начинаем. Снег под нами подтаивает, одежда мокнет, под ватники во все щелочки холодище противный лезет. Лес кругом и на самом деле темный и молчаливый, над ним висит луна желтая, крутолобая такая. Думки о сюрпризе, что только поставили, не дают мне покоя. Как сработает? Стрелка показывает четыре утра. Лежим около двух часов. Аркадий помалкивает. Я знаю, как ему охота поговорить. Да и сам бы не отказался, но мне не до разговоров — опять чудится перестук вагонных колес, и так явственно, что дыхание перехватывает. Не выдерживаю, спрашиваю как можно тише: «Ты, Аркаша, ничего не слышишь?»— «Покамест нет. А что?»— «Будто колеса стучат».
На секунды Аркадий замирает, прислушивается.
«Вроде бы идет, только еще далеко...— отвечает и вдруг предлагает:— Товарищ командир, давай я буду дергать веревку. А ты к ребятам ступай. Я тут и один справлюсь, а чо?»
Вот ведь до чего додумался мой адъютант. Я понимаю, что ему, как и всякому молодому парнишке, хочется совершить героический подвиг. В другой раз, так и быть, дал бы дернуть разок, а сегодня момент слишком ответственный. Да и рассуждать уже некогда, теперь отчетливо чувствую, как дрожит земля, комки снега с елок посыпались. Эшелон приближался.
«Эвон как паровоз-то пыхтит, слышишь?»— «Слышу, Аркаша, молчи».
Встал во весь рост, при лунном свете вижу, как гудящая черная махина надвигается все ближе и ближе. Мне надо точно рассчитать, чтобы взрыв произошел под передними колесами, момент уловить. Вроде бы пора, так чувствую и дергаю за веревку, но она слабенько тянется. Даже дыхание сперло. Неужели порвалась или отвязалась? Будь что будет, потянул сильнее. Грохнул взрыв, я упал на землю и придавил своим телом Аркашку. Он ворочается в снегу, бормочет что-то. У меня в ушах звон, будто кто-то по башке стучит. Взрыв был такой силы, что пламя и дым закрыли луну. Зарево полыхает над лесом, треск и скрежет металла слышится, вагоны дыбятся, налезают один на другой и валятся с восьмиметровой насыпи. Кричал ли кто, нет — разобрать было невозможно. Быстро смотали конец веревки и побежали к саням. Кони дрожали, ездовой едва их сдерживал. Паша Ивашнев с людьми, что были в охранении, прибыл чуть раньше нас.
Когда выехали на торную дорогу, ездовой, повернув ко мне голову с приподнятым воротником полушубка, выдохнул с хрипотцой в голосе: «Здорово вы их, товарищ командир! Тридцать четыре вагона, сам считал!»— «Когда успел сосчитать?»— спросил я. «При подходе. У меня с детства привычка: идет поезд — пассажирский ли, товарняк ли — обязательно сосчитаю».
Позже было установлено, что в двенадцати вагонах уничтоженного эшелона ехали на фронт гитлеровские офицеры, в остальных оказалась мука.
Долго потом жители окрестных деревень вытаскивали из покореженного металла обожженные мешки с мукой, лепешки пекли и нам спасибо говорили: «Побольше бы да почаще такой благодати...»