Последний человек
Шрифт:
Айдрис была весьма довольна таким моим решением. Ее прирожденная живость не нуждалась в излишнем возбуждении, ее кроткое сердце довольствовалось моей любовью, благополучием детей и красотою окружающей природы. Целью ее невинного честолюбия было рождать вокруг себя улыбки и облегчать жизнь своему болезненному брату. Несмотря на ее нежные заботы, здоровье Адриана заметно ухудшалось. Его утомляли и прогулки, и верховая езда, и многие обычные занятия; он не испытывал болей, но казалось, что жизнь едва держится в нем. Однако в таком состоянии он находился уже много месяцев. Хотя он говорил о смерти как о чем-то постоянно близком его мыслям, он по-прежнему заботился прежде всего о счастье других и продолжал
Прошла зима. Наступление весны пробудило жизнь во всей природе. Лес оделся зеленой листвой; на молодой траве стали резвиться телята; окрыленные ветром тени легких облаков неслись над зазеленевшими полями пшеницы; отшельница-кукушка монотонно повторяла свой весенний привет; соловей, птица любви и любимец вечерней звезды, наполнял своим пением лес; в вечернем небе сияла Венера, и молодая зелень деревьев нежно рисовалась на его ясном фоне.
Радость пробудилась в каждом сердце; радость и восторг, ибо на всей земле царил мир. Двери храма Януса были закрыты, и ни один человек не погиб в том году от руки другого172.
— Если это продолжится еще год, — сказал Адриан, — земля станет раем. В прежние времена силы человека были направлены на истребление себе подобных; ныне они имеют целью их освобождение и сохранение. Человеку не свойственно состояние покоя, но теперь его неугомонная деятельность станет вместо зла рождать добро. Страны юга с их благодатным климатом сбросят иго поработителей; исчезнет бедность, а с нею и болезни. Чего только не смогут достичь на земле силы, никогда прежде не объединявшиеся, — свобода и мир!
— Вечно вы мечтаете, Виндзор! — сказал Райленд, прежний противник Раймонда и кандидат в протекторы на предстоящих выборах. — Уверяю вас, земле никогда не стать небом, пока в почве ее таятся семена ада. Болезни исчезнут, лишь когда не будет смены времен года, когда не будет болезнетворным самый воздух, когда земля не будет подвержена засухам, а растения — болезням. Бедность исчезнет лишь тогда, когда в человеке умрут все страсти. Братство возникнет, когда любовь не будет сродни ненависти. Сейчас мы весьма далеки от всего этого.
— Не столь далеки, как вы полагаете, — заметил маленький старик астроном по фамилии Мерривел. — Полюса перемещаются медленно, но верно, и через его тысяч лет…
— Все мы будем в могиле, — сказал Райленд.
— …полюс Земли совпадет с полюсом эклиптики, — продолжал астроном. — Наступит вечная весна, и земля станет раем.
— И всем нам, конечно, станет лучше, — насмешливо сказал Райленд.
— А вот неприятные новости, — сказал я. Держа в руках газету, я, как всегда, искал там сообщения из Греции. — Видимо, полное разрушение Константинополя и надежда, что зима очистила там воздух, ободрили греков, они решились войти туда и начать отстраивать город. Но нам сообщают, что Бог проклял его, потому что каждый, кто ступил за городские стены, заболел чумой, что она появилась во Фракии и в Македонии, и теперь, боясь усиления эпидемии во время летней жары, власти установили санитарный кордон на границе Фессалии и ввели строгий карантин.
Эти вести вернули нас от видений рая через сто тысяч лет к страданиям и бедам, царящим на земле в нынешнее время. Мы заговорили об опустошениях, произведенных чумою в прошедшем году во всех странах мира, и об ужасных последствиях, какие может иметь вторичное ее появление. Мы обсудили, как лучше всего уберечься от нее и сохранить здоровье и всю деятельность большого города, например Лондона. Мерривел не участвовал в нашей беседе; при-близясъ к Айдрис, он принялся уверять ее, что радостная перспектива земного рая через сто тысяч лет омрачена для него достоверным знанием, что еще немного погодя, когда эклиптика и экватор окажутся под прямым
Вскоре мы стали расходиться.
— Нынче все мы витаем в облаках, — сказал Райленд. — Говорить о возможном появлении чумы в нашей отлично управляемой столице столь же разумно, как вычислять, когда мы сможем выращивать здесь ананасы под открытым небом.
Но хотя предполагать появление чумы в Лондоне казалось нелепостью, я с душевной болью думал о страданиях, которые она уже принесла в Греции. Большинство англичан говорили о Фракии и Македонии словно о странах на поверхности Луны — неизвестные им, они не представляли интереса. Но я-то ступал по этой земле. Лица многих ее обитателей были мне знакомы; в городах, в долинах и в горах этих стран я в прошлом году испытал неизъяснимый восторг. Перед моим мысленным взором вставали то романтическое селение, то скромная хижина или богатый дом, населенные добрыми и прекрасными собою людьми, и я спрашивал себя: неужели чума уже там? Непобедимое чудовище, которое подступило к Константинополю и пожрало его, дьявол, более страшный, чем буря, более неукротимый, чем пожар, свирепствует в этой прекрасной стране. Такие мысли лишали меня покоя.
По мере того как близилось время выборов протектора, в политической жизни Англии замечалось все большее волнение. Выборы вызывали особый интерес, потому что в случае избрания кандидата от народной партии (Райленда) парламенту пришлось бы решать вопрос об отмене наследственных титулов и других пережитков феодальных времен. Во время последней сессии парламента эти перемены не были упомянуты. Все зависело от нового протектора, то есть от выборов, предстоявших в следующем году. Но самое умолчание было пугающим, ибо указывало на особое значение, придаваемое этому вопросу, на боязнь каждой из партий выступить не вовремя и на то, что борьба будет яростной, когда выступить придется.
Однако, хотя в парламенте молчали о том, что всех наиболее интересовало, газеты не занимались ничем другим, а в приватных встречах, о чем бы ни начиналась беседа, она вскоре переходила на тот же предмет, и тогда все понижали голос и ближе придвигали стулья. Аристократы прямо выражали свои опасения; их противники утверждали, что все это вовсе не так страшно.
— Позор стране, — говорил Райленд, — придающей столь большое значение пустым названиям и всяческой мишуре, ведь речь идет лишь о гербах на карете и о шитье на ливреях.
Но могла ли Англия действительно сбросить аристократическое облачение и довольствоваться демократическим строем Америки? Можно ли было истребить у нас гордость древностью рода, патрицианский дух, изысканную учтивость, утонченные занятия и все великолепные атрибуты знатности? Нам говорили, что так не будет, что мы по природе своей народ поэтический, что мы — нация, которую легко обмануть словами; нация, готовая одевать пурпуром облака и воздавать почести праху. Этот дух мы никогда не утратим, и новый закон предлагается лишь затем, чтобы распространить его на всех. Нас уверяли, что когда единственным патентом на благородное происхождение станет имя и титул «англичанина», то благородными будем мы все; когда ни один человек, рожденный в Англии, не будет чувствовать, что другой знатнее его, тогда учтивость и благородство сделаются для всех его соотечественников прирожденным правом. Позором было бы для Англии считать, что нет в ней людей благородных от природы, подлинных аристократов духа, чей патент на титул — в самом их облике, кому от рождения предназначено подняться выше себе подобных, потому что они лучше остальных. Можно ли опасаться, что среди целой нации независимых, высоких духом и просвещенных людей, в стране, где людьми владеет воображение, не станут постоянно появляться прирожденные аристократы?