Последний дон
Шрифт:
– Черт возьми, да что же это? – спросил Кросс.
Но Афина не ответила. Взяла его за руку и повела его по длинному, сверкающему кафелем коридору в смежное здание, смахивающее на какой-то интернат.
Сидевшая у входа медсестра спросила их имена. Когда она кивнула, Афина повела Кросса дальше по длинному коридору с шеренгой дверей. И наконец распахнула одну из них.
Они оказались в симпатичной спальне, просторной и светлой. Здесь обнаружились такие же странные, сумрачные полотна, как и на стенах дома Афины, но только раскиданные по полу. На стене висела небольшая полочка с рядом симпатичных кукол в накрахмаленных меннонитских костюмах. А еще на полу валялись принадлежности для рисования и живописи.
Тут же стояла кроватка, покрытая розовым пушистым одеяльцем и подушками в белых наволочках, расшитых алыми розами. Но ребенка в кроватке не было.
Афина подошла к большому ящику, открытому сверху, с выстланными светло-голубой мягкой обивкой стенками и дном; когда Кросс заглянул внутрь, то увидел лежащего на дне ребенка. Девочку. Она не обратила на них ни малейшего внимания, дергая за рукоятку в головах ящика. На глазах у Кросса она заставляла стенки сдвигаться, чуть ли не расплющивая ее.
Маленькая девочка, лет десяти, миниатюрная копия Афины, но абсолютно бесстрастная, с лицом, лишенным всякого выражения, а ее зеленые глаза казались невидящими, будто глаза фарфоровой куклы. И всякий раз, когда она поворачивала рукоятку, чтобы заставить стенки крепко стиснуть себя, лицо ее сияло полнейшей невозмутимостью. Пришедших для нее будто и не существовало. Афина перешла к торцу деревянного ящика и переключила управление, чтобы вытащить ребенка из ящика. Казалось, дитя легче пушинки.
Держа девочку, как младенца, Афина склонила голову, чтобы поцеловать ее в щеку. Но та поежилась и отпрянула.
– Это твоя мамочка, – произнесла Афина. – Ты не хочешь меня поцеловать?
От ее интонации сердце у Кросса разрывалось на части. Это была униженная мольба, но теперь девочка неистово забилась у нее в руках. Наконец Афина ласково отпустила ее на пол. Встав на колени, девочка тут же подхватила коробку с красками и огромный лист картона. И с головой ушла в живопись.
Стоя чуть позади, Кросс наблюдал, как Афина пускает в ход все свое актерское мастерство, чтобы наладить связь с ребенком. Сперва она опустилась рядом с девочкой на колени и, как любящая подружка, принялась помогать дочери рисовать. Но та даже не заметила ее.
Затем Афина села и с доверительной родительской интонацией принялась повествовать ребенку, что происходит на свете. Потом превратилась в раболепного взрослого, восхищающегося детскими картинами. Но в ответ на все ее усилия дочь лишь отстранялась. Взяв кисть, Афина попыталась помочь ей, но стоило девочке заметить это, и она тут же отняла у матери кисть, не проронив ни слова.
В конце концов, Афина сдалась.
– Я вернусь завтра, дорогая. Возьму тебя прокатиться и привезу новую коробку красок. Видишь, – проговорила она с полными слез глазами, – у тебя кончается красная. – Она попыталась поцеловать ребенка на прощанье, но две маленькие красивые ладошки оттолкнули ее.
Наконец Афина поднялась и повела Кросса прочь из комнаты.
Ключи она отдала Кроссу, чтобы по дороге обратно в Малибу машину вел он. И всю поездку проплакала, спрятав лицо в ладонях. Кросс был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова.
Когда они выбрались из машины, Афина уже взяла себя в руки. Увлекла Кросса в дом, после чего обернулась лицом к нему.
– Это и есть ребенок, о котором я сказала Бозу, что похоронила ее в пустыне. Теперь ты мне веришь?
И в этот миг Кросс впервые искренне поверил, что, быть может, она его любит.
Проводив его в кухню, Афина приготовила кофе. Сидя в алькове, они глядели на океан. За кофе Афина разговорилась. Говорила она небрежным тоном; ни в голосе ее, ни на лице не отражалось ни следа эмоций.
– Когда я убежала от Боза, то оставила дочь у дальних родственников, у четы из Сан-Диего. Она казалась нормальным ребенком. Я не знала, что она аутистка, может быть, тогда она и не была такой. Я оставила ее там, потому что решила добиться успеха, как актриса. Я должна была заработать для нас обеих. Я была уверена, что талантлива, и, видит Бог, все твердили мне, какая я красавица. Мне всегда казалось, что, добившись успеха, я смогу забрать дочку назад.
Так что я работала в Лос-Анджелесе и навещала ее в Сан-Диего, когда могла. Затем начала пробиваться наверх и видела ее не так уж часто – наверное, раз в месяц. Наконец, когда я была готова забрать ее домой, то приехала на ее третий день рождения со всяческими подарками, но Бетани, казалось, ускользнула в мир иной. Она была совершенно непроницаемой. Она ушла в какую-то скорлупу. Я не могла достучаться до нее. Я была в неистовстве. Думала, что, может быть, у нее мозговая опухоль, вспомнила, как Боз позволил ей упасть на пол, что, может быть, ее мозг был поврежден, и это начало сказываться. Месяц за месяцем после этого я возила ее по врачам, она прошла бесчисленное множество обследований всяческого рода, я возила ее к специалистам, и они проверили абсолютно все. А затем кто-то, не помню, то ли врач в Бостоне, то ли психиатр в Техасской детской больнице, сказал мне, что она аутистка. Я даже не знала тогда, что означает этот термин, и подумала, что это какая-то задержка в развитии. Нет, сказал доктор. Это означает, что она живет в своем собственном мире, не замечая существования других людей. Не испытывая к ним интереса, ничего не чувствуя по отношению к кому-либо или к чему-либо. Тогда-то я и привезла ее в эту клинику, чтобы она была поближе ко мне. И мы обнаружили, что она откликается на ту обнимающую машину, что ты видел. Это вроде бы немного помогало, так что мне пришлось оставить ее здесь.
Кросс сидел совершенно безмолвно, а Афина продолжала:
– Раз она аутистка, то никогда не сможет полюбить меня. Зато доктора сказали мне, что некоторые аутисты талантливы, чуть ли не гениальны. По-моему, Бетани – гений. Не только в своих картинах. В чем-то еще. Врачи мне сказали, что в результате многолетней интенсивной тренировки некоторых аутистов можно научить придавать значение каким-то вещам, а там и некоторым людям. Считанные единицы могут даже жить почти нормальной жизнью. В данный момент Бетани не переносит ни музыку, ни какой-либо шум. Но поначалу она не терпела, когда я к ней прикасалась, а теперь она научилась сносить меня, так что сейчас ей лучше, чем раньше.
Она все еще отвергает меня, но не так яростно. Мы добились кое-какого прогресса. Я привыкла к мысли, что это наказание мне за пренебрежение дочерью ради стремления к успеху. Но специалисты говорят, что хотя это заболевание считается наследственным, порой оно может быть благоприобретенным, но на самом деле никто не знает, что его вызывает. Доктора твердят, что это никак не связано ни с тем, что Боз ронял ее на головку, ни с тем, что я оставила ее. Уж и не знаю, верить ли этому. Они пытаются убедить меня, что мы не виноваты, что это одна из загадок природы, что, может быть, это было предрешено заранее. Они твердят, что предотвратить болезнь было невозможно, ничто на свете не могло ей помешать. Но в глубине души я все равно отказываюсь поверить их речам.