Последний единорог
Шрифт:
– Лошадь, – пробормотал он, – белую кобылу. Мамаша Фортуна долго смотрела на него. – И ты тоже глуп, волшебник, – наконец выдавила она со смехом, – но ты больший дурак, чем Ракх, и более опасный. Он врет только от жадности, ты же – от страха. Или от доброты. – Волшебник ничего не ответил, и Мамаша Фортуна рассмеялась. – Хорошо, – сказала она, – это белая кобыла. И я хочу иметь ее в своем «карнавале». Девятая клетка пустует.
– Мне нужна веревка, – отозвался Ракх. Он уже хотел было повернуться, но старуха остановила его.
– Только одна веревка могла бы удержать ее, – сказала она. – Та веревка, которой древние боги связали
– Ну, а теперь поместите ее в клетку, – сказала она мужчинам. – Она проспит до рассвета, какой бы шум вы не подняли, если только по присущей вам глупости вы не станете трогать ее руками. Разберите на части девятую клетку и соберите вокруг нее. И помните: рука, осмелившаяся коснуться ее гривы, мгновенно и заслуженно превратится в ослиное копыто. – Она снова насмешливо посмотрела на худого длинного человека, – А маленькие фокусы, волшебник, станут теперь для тебя еще труднее, – сопя сказала она. – Живо за работу. До рассвета уже недолго.
Когда она скользнула в тень фургона, как кукушка внутрь часов, и слова уже не могли донестись до нее, Ракх сплюнул и с любопытством произнес: – Что же это обеспокоило старую каракатицу? Почему мы не можем тронуть эту тварь?
Волшебник ответил ему мягким, почти неслышным голосом:
– Прикосновение человеческой руки пробудило бы ее даже от самого глубокого сна, который способен наложить разве что дьявол, но уж не Мамаша Фортуна.
– Ну, ей хотелось бы, чтоб мы поверили в обратное, – усмехнулся темноволосый. – Ослиные копыта! Тьфу! – Но при этом он глубоко засунул руки в карманы. – И что же может разрушить чары? Это же просто старая белая кобыла.
Но волшебник уже шел к последнему из черных фургонов.
– Поспеши, – отозвался он, – скоро утро. Весь остаток ночи они разбирали девятую клетку, ее пол, крышу, решетку, и окружали ею спящего единорога. Ракх толкал дверь, проверяя замок, когда меж серых деревьев на востоке заполыхало и Она открыла глаза. Они поспешно отскочили от клетки, но волшебник, оглянувшись, увидел, что единорог, мотая головой как старая лошадь, оглядывает прутья решетки.
Девять черных фургонов «Полночного карнавала» при свете дня не казались такими большими и зловещими. Они были хрупки и ломки, как сухие листья. Драпировки исчезли – фургоны украшали сшитые из одеял печальные черные знамена и вьющиеся на ветру короткие черные ленты. Странным было их расположение на поросшем кустарником поле: в сложенном из клеток пятиугольнике находился треугольник, а в центре его стоял фургон Мамаши Фортуны. Лишь он был закрыт черным занавесом, надежно скрывающим содержимое. Самой Мамаши Фортуны нигде видно не было.
Ракх медленно вел толпу селян от клетки к клетке, сопровождая путь мрачными комментариями:
– А вот здесь – мантикор. Голова человека, тело льва, хвост скорпиона. Пойман в полночь за едой: лакомился оборотнем. Порождения ночи – пред ваши очи. Это дракон. Время от времени изрыгает пламя, обычно на тех, кто его дразнит, малыш. Внутри у него ад, но кожа обжигает холодом. Плохо говорит на семнадцати языках, страдает подагрой. Сатир. Дам прошу держаться подальше. Настоящий безобразник. Пойман при любопытных обстоятельствах, мужчины могут ознакомиться с ним за дополнительную плату после завершения осмотра.
Стоя возле клетки единорога, одной из трех внутренних клеток, высокий волшебник наблюдал за ходом процессии вдоль внешнего пятиугольника.
– Я не должен бы находиться здесь, – сказал он единорогу. – Старуха велела мне держаться подальше от вас. – Он довольно хихикнул: – Она издевается надо мной с того самого дня, как я стал у нее работать, но ей и самой достается от меня.
Она почти не слышала его. Она крутилась и вертелась в своей тюрьме, и тело ее сжималось от одной мысли о прикосновении окружавших ее железных прутьев. Ни одно из населяющих ночь существ не любит железа, и хотя Она могла терпеть его присутствие, убийственный запах железа, казалось, превращал ее кости в песок, а кровь в дождевую воду. Прутья ее клетки, должно быть, были заколдованы – они все время переговаривались друг с другом бессмысленными когтистыми голосами. Тяжелый замок хихикал и скулил, как сумасшедшая обезьяна.
– Кто это там? – повторил волшебник слова Мамаши Фортуны. – Кто это там, в клетках? Скажите мне, что вы видите.
Железный голос Ракха звенел под нависшим низким небом:
– Привратник преисподней. Как видите – три головы и плотная шуба из гадюк. В последний раз на земле был во времена Геркулеса, вытащившего его на свет божий под мышкой. Мы выманили его сюда деньгами. Цербер. Посмотрите-ка в эти шесть красных жуликоватых глаз. Настанет день – и вы, должно быть, вновь увидите их. А теперь – к Змее Мидгарда. Сюда.
Сквозь прутья Она смотрела на животное в клетке и не верила глазам.
– Ведь это всего лишь собака, – прошептала она, – голодная несчастная собака с одной головой и облезлой шерсткой. Как же они могут принять ее за Цербера? Может, они слепы?
– Глядите внимательнее, – сказал волшебник. – А сатир, – продолжала Она. – Сатир – это обезьяна, старая хромая горилла. Дракон же – просто крокодил, который скорее будет поглощать рыбу, чем извергать огонь. А великий мантикор – это лев, очень славный лев, но не более чудовищный, чем все остальные звери. Я ничего не понимаю.
И словно ее глаза привыкли к темноте, она стала замечать еще по фигуре в каждой клетке. Гигантами возвышались они над узниками «полночного карнавала», из которых они вырастали как кошмарное видение из породившего его зерна истины. Мантнкор с голодными глазами и слюнявым ртом изгибал хвост с ядовитой колючкой, пока она не оказалась у него над ухом, но был в клетке и лев, удивительно малый рядом с мантикором. И все же оба они составляли единое целое. От удивления она топнула ногой.
То же было и в других клетках. Тень дракона открывала рот и, шипя, выбрасывала безвредный огонь, заставляя зевак задыхаться и ежиться от страха; опушенный змеями сторожевой пес Ада выл в три голоса, призывая разорение и погибель на головы тех, кто его предал: хромой сатир подозрительно близко подбирался к решетке, лукаво обещая молодым девушкам невероятное наслаждение, сейчас же, здесь, на людях. Крокодил же, обезьяна и печальная собака таяли рядом с призраками и становились смутными тенями даже в неподдающихся обману глазах единорога.