Последний единорог
Шрифт:
Она легко ступила на землю, и Маг Шмендрик изумленно попятился.
– О, вы не такая, как за решеткой, – прошептал он, – меньше и не такая… О Боже.
Она была в своем лесу, мокром, черном и опустошенном ее долгим отсутствием. Кто-то звал ее издалека, но Она согревала деревья, пробуждала травы. Галькой о днище лодки проскрежетал голос Ракха: – Ну, Шмендрик, я сдаюсь. Почему ворон похож на классную доску?
Она отодвинулась в самую глубину тени, и Ракх увидел только волшебника и пустую клетку. Рука его нырнула в карман и появилась вновь.
– Ну, тощий вор, – сказал он, осклабившись в железной ухмылке. – Теперь она нанижет тебя на колючую проволоку и сделает ожерелье для гарпии. –
– Бегите, – сказал волшебник. Совершив отчаянный и неуклюжий полупрыжок-полуполет, он приземлился прямо на спину Ракха, зажав ему глаза и рот своими длинными руками. Они упали вместе, но Шмендрик поднялся первым и пригвоздил коленями плечи Ракха к земле. – На колючую проволоку, – задыхался он. – Ты – мешок с камнями, ты – пустырь, ты – разорение. Я набью тебя несчастьем, покуда оно не польется из твоих глаз. Я превращу твое сердце в траву, а все, что ты любишь, в овец. Я превращу тебя в плохого поэта с возвышенными мечтами. Я сделаю так, что все ногти у тебя на ногах станут расти внутрь. Ты у меня попляшешь.
Ракх тряхнул головой и сел, отбросив Шмендрика на десять футов в сторону.
– О чем ты говоришь? – злобно хохотнул он. – Тебе не под силу даже превратить сливки в масло. Волшебник только начинал подниматься на ноги, как в свою очередь Ракх придавил его к земле.
– Ты никогда не нравился мне, – с удовольствием сказал он. – Ты любишь выпендриваться, хотя при твоей силенке… – Его руки, тяжелые как ночь, сомкнулись на горле волшебника. Она не видела. Она была у самой дальней клетки, где скулил, рычал и припадал к земле мантикор. Концом рога Она прикоснулась к замку и, не обернувшись, направилась к клетке дракона. По очереди Она освободила всех – сатира, Цербера, Змея Мидгарда. Чары пропадали, когда узники обретали свободу и исчезали в ночи, кто быстро, кто медленно и неуклюже, – веселая собака, лев, обезьяна, крокодил и змея. Никто не благодарил ее, но Она и не ждала благодарности.
Только паучиха не обращала внимания на мягкий зов единорога, донесшийся к ней сквозь открытую дверь. Арахна трудилась над паутиной, полагая, что это Млечный Путь, опадающий хлопьями снега. Она шепнула:
– Ткачиха, свобода лучше, свобода лучше, – но Арахна сновала вверх и вниз по своему железному ткацкому станку. Паучиха не остановилась даже на секунду, и когда Она воскликнула: – Это очень красиво, Арахна, но это не искусство, – новая паутина тихо, как снег, опускалась вдоль прутьев.
Поднялся ветер. Паутина скользнула мимо глаз единорога и исчезла. Это гарпия, взмахивая крыльями, собиралась с силами – так навстречу изогнувшемуся гребню волны несутся потоки смешанной с песком воды. Залитая кровью луна вырвалась из-за облаков, и Она увидела Келено, золотую, с волосами, полыхавшими как пламя. Сильные, холодные взмахи крыльев сотрясали клетку. Гарпия смеялась.
Ракх и Шмендрик стояли на коленях рядом с клеткой единорога. Волшебник сжимал в руках тяжелую связку ключей, Ракх потирал голову и мигал. Слепыми от ужаса глазами смотрели они на поднимающуюся гарпию. Ветер пригибал их, толкал друг на друга, их кости гремели.
Она направилась к клетке гарпии. Маг Шмендрик, маленький и бледный, повернувшись к ней, открывал и закрывал рот; Она знала, что он кричит, хотя и не могла слышать его: «Она убьет тебя, она убьет тебя! Беги, глупая, пока она еще в клетке! Она убьет тебя, если ты ее выпустишь!»
Но Она шла, озаряемая светом своего рога, пока не оказалась перед Келено, Темной. На мгновение ледяные крылья повисли в воздухе как облака, и древние желтые глаза гарпии опустились прямо в сердце единорога, притянув ее к себе. «Я убью тебя, если ты освободишь меня, – говорили глаза. – Освободи меня».
Она опустила голову, и кончик рога коснулся замка на клетке гарпии. Дверь клетки не отворилась, и прутья не растаяли в свете звезд. Гарпия подняла свои крылья, и все четыре решетки медленно опали, как лепестки раскрывающегося в ночи гигантского цветка. На обломках ужасная в своей красе и свободная вскричала гарпия, волосы ее развевались, как мечи. Луна съежилась и скрылась. Без ужаса Она удивленно воскликнула: – О, ты такая же, как я! – и радостно попятилась, чтобы увернуться от гарпии, рог ее взметнулся в злобном ветре. Гарпия ударила один раз, промахнулась и с медным звоном взлетела в сторону. Дыхание ее было теплым и зловонным, крылья звенели. Гарпия сияла над головой. Она видела свое отражение на бронзовой груди гарпии и чувствовала, как свет чудовища отражается от ее тела. Как двойная звезда, кружили они друг подле друга, и подо всем съежившимся небосводом не было никого реальнее этой пары. Гарпия в восторге смеялась, и глаза ее обрели цвет меда. И Она поняла, что гарпия собирается ударить во второй раз.
Гарпия сложила крылья и упала с неба, как звезда, но не на нее, а мимо; она пронеслась так близко; что одним пером до крови поранила плечо единорога, светлые когти ее были нацелены в самое сердце Мамаши Фортуны, которая простирала к ней свои острые пальцы, как бы призывая гарпию к себе на грудь.
– Вдвоем! – триумфально кричала ведьма. – Порознь вы не освободились бы! Вы были моими!
Гарпия настигла ее, ведьма переломилась, как сухая ветка, и упала. Гарпия припала к ее телу, скрыв его, и бронзовые крылья ее побагровели.
Тогда Она повернулась. Совсем рядом детский голос звал ее бежать, бежать. Это был волшебник. Глаза его были громадны и пусты, а лицо, всегда слишком юное, стало, совсем детским. – Нет, – ответила Она. – Следуй за мной. Гарпия издала густой довольный звук, от которого у волшебника задрожали колени. Но Она вновь сказала: – Иди за мной.
Так вместе шли они из «Полночного карнавала». Луны не было, но в глазах волшебника Она была луной, холодной, бледной и очень старой, освещавшей путь к безопасности или к сумасшествию. Он следовал за ней, не оглянувшись, даже когда удар бронзовых крыльев прервал тяжелый топот Ракха и раздался предсмертный его крик.
– Он побежал, – сказала Она, – от бессмертных нельзя бежать. Это привлекает их внимание. – Ее голос был мягок, и в нем не слышалось жалости. – Никогда не беги, – сказала Она, – ступай медленно и притворись, что думаешь о другом. Пой песню, рассказывай поэму, показывай свои фокусы, но иди медленно, и она, быть может, не станет преследовать. Иди очень медленно, волшебник.
Так вместе, шаг за шагом, шли они сквозь ночь, высокий человек в черном и белый зверь с одним рогом. Волшебник жался к ее свету так близко, как только осмеливался, ведь вокруг в темноте метались голодные тени, тени звуков, с которыми гарпия уничтожала жалкие остатки «Полночного карнавала». Но один звук долго преследовал их уже после того, как затихли остальные, – тонкий сухой плач паука.
Долго, как новорожденный, рыдал волшебник, прежде чем смог заговорить. – Бедная старуха, – прошептал он наконец. Она ничего не сказала, и Шмендрик поднял голову и странно поглядел на нее. Начинал накрапывать серый утренний дождь, и она плыла в нем, словно дельфин.
– Нет, – ответила Она на его немой вопрос. – Я не умею жалеть. – Скорчившись под дождем у дороги, он молчал, кутаясь в промокший плащ, пока не стал похож на сломанный зонтик. Она ждала, чувствуя, как каплями дождя падают дни ее жизни. – Я могу грустить, – мягко молвила Она, – но это не одно и то же.