Последний год
Шрифт:
— Некому, Константин Иванович… Некому, — еле слышно ответил Спиридович, смотря в пространство.
— А вы? Еще когда вы били в колокол…
— Я завтра уезжаю в Ялту.
— Неужели он едет отдыхать? — потрясенно спросил Глобачев.
— Я еду без него, — усмехнулся Спиридович. — Еду к месту своего нового назначения — править городом Ялтой.
— Что случилось?
— Долго рассказывать, Константин Иванович… Знаете, зачем я к вам зашел? Узнать, прежний ли вы Глобачев или…
— Или, Александр Иванович, — тихо ответил Глобачев и повторил — Именно или…
— Я никого не хочу винить, — помолчав, сказал Спиридович. — Значит, так ей, России, Константин Иванович, и надо.
Они молчали. Было слышно,
— А ведь еще можно! Можно! — вдруг воскликнул с тоской Глобачев. — Я же выявил все их берлоги. Дайте мне сегодня полк. Один полк! И развяжите руки! Я бы такую варфоломеевскую ночь устроил! Утопил бы эту большевистскую ораву в ее собственной крови! — Глобачев тихо выкрикивал фразу и каждый раз бил по столу сжатым до белизны кулаком. Потом уронил руки плетьми по бокам кресла и выругался матерщинно — длинно и яростно.
Снова молчание. Вой метели за окнами. Спиридович зябко поежился в кресле:
— В общем, сам бог отправляет меня в Ялту. Новую Помпею увижу издали. Так что мне лучше, чем вам.
— Я не пойму одного — неужели государь ничего не помнит? — с яростью спросил Глобачев. — Совсем недавно был у меня Нижний. Сормово! Это же бастион левых. Губернатор в штаны наклал — не совладаем! А я там такой сенокос устроил! Под корень брал! Под корень! И стало тихо.
— И сейчас там тихо? — с оттенком иронии спросил Спиридович.
— Так на мое место дурака послали, — вздохнул Глобачев. Спиридович встал, прошел к окну и, приоткрыв гардину,
смотрел в замороженное стекло.
— Нет, Константин Иванович… — заговорил он, не оборачиваясь. — Сейчас, по-моему, уже поздно. Косить надо было начинать куда как раньше. Как с той первой революцией покончили, надо было передохнуть малость из хитрости и снова косы в руки. Эта социал-демократическая зараза живуча. У нее идея соблазнительная — бить богатых. Бедных-то легионы, и у них против богатых зло застойное. Большевики на этой злобе всю свою карусель и крутят. Против этой заразы лекарство одно — страх. А страх в один день не посеешь. Кроме того, большевики пролезли на фронт к солдатам, а тех уже ничем не испугаешь, у них в руках винтовки.
— Бог ты мой, сколько раз я докладывал об армии. — Глобачев выхватил из груды синюю папку, раскрыл ее. — Вот… Еще в прошлом году идея у меня была — в каждом полку выделить одного надежного офицера и сделать его нашим представителем. Оставить ему воинское жалованье и от нас дать полсотни. И закоротить его прямо на военно-полевой суд. Представляете, какая пошла бы косьба! Так где этот проект утопили? Вот, пожалуйста, заключение министерства финансов! В текущем году подобные ассигнования не предусмотрены… Ну скажите, зачем наш министр полез в министерство финансов? Он же каждый год миллион кидает на поддержку верных газет. Кому нужны эти газеты? А тут полез к финансистам. Чушь! Безответственность! Тупость!
Спиридович быстрыми шагами вернулся к столу:
— Что ваш министр, Константин Иванович, когда сам царь не понимает этой смертельной для него опасности. Он же больше боится Родзянко с Гучковым. Если хотите знать, скажу между нами: я уезжаю только потому, что слишком настойчиво пытался открыть ему глаза на угрозу социал-демократической революции. В нашем последнем разговоре об этом он заявил, что монархия и Россия — это одно целое и никто никогда эти понятия не разъединит. Он окружен праздными сановниками, карьеристами, дураками, они заслоняют от него реальность и вовлекают его в свои эгоистические интриги. А царица тут первый и главный заслон, потому что ей он свято верит во всем по сей день. Не далее как сегодня утром я с ними прощался, был позван к завтраку. У обоих на лицах все еще траур по Гришке. Я решил ни с чем не считаться и сказал ему: ваше величество, не гневайтесь, но я обязан сказать вам — нет более грозной опасности, чем
— Ужас… Ужас, — прошептал Глобачев и вдруг с яростью спросил — А знаете, где сейчас революция? — Он показал на дверь — Рядом! За дверью! Вплотную!
— Да-а-а, — после долгого молчания вздохнул Спиридович. — Здесь у вас я сейчас оставляю последнюю свою надежду.
— Все-таки я еще немножечко верю, — тихо сказал Глобачев, вставая. — Вдруг блеснет разум там, в Царском Селе, и тогда за нами не станет…
Спиридович покинул охранку далеко за полночь. Шагал неторопливо по темным улицам Петрограда, пиная сапогом комья снега…
До революционного взрыва оставалось полтора месяца…
Как встречал русский царь 1917 год, установить не удалось. Есть только одно свидетельство и то через третьи руки — воспоминания некой дамы, почему-то скрывшейся за инициалами Н. Н., опубликованные в русском эмигрантском «Журнале для всех». Там есть место, где она приводит следующие строки из письма лейб-медика Е. С. Боткина ее мужу: «В ту, обычно сияющую огнями ночь дворец был погружен во мрак и уныние. Вскоре после наступления Нового года я пошел к Ним, чтобы поздравить, я так всегда делал. Он, Она, дочери Ольга и Татьяна играли в домино, последнее время они очень полюбили эту игру. В соседней комнате стояла елка с потушенными свечами, там никого не было. Наследник уже спал. Я поздравил Их, и Они поздравили меня. Странно и даже нелепо звучали привычные слова «С новым счастьем». Я еще, как врач, пожелал им крепкого здоровья, на что Он ответил с улыбкой, что на слабое здоровье Он пожаловаться не может. Но никакого другого разговора не получилось. Им, наверное, хотелось продолжать игру, и я вскорости ушел…»
Известно, что в рождественские дни вся царская семья присутствовала на ежевечернем церемониале вручения у елки подарков нижним чинам царскосельского гарнизона. Сначала царь с наследником проводили парадный смотр и поздравляли строй с рождеством Христовым, а затем великие княжны вручали подарки.
Газеты об этом ритуале писали скупо, а многие вообще обошли его молчанием — слишком тяжко было на Руси, чтобы восторгаться этим действом, не нужным ни царю, ни солдатам, ни тем более измученному народу. Более того, оказывается, эти подарочные представления тревожили охранку. Поначалу комендант царскосельского дворца генерал Воейков решил эту рождественскую церемонию проводить в Александровском дворце, где проживала царская семья, и избрал для этого голубой зал. Туда уже и елку затащили, как вдруг… генерал Воейков получает грозную бумагу из охранки. В ней говорится: «…размеры зала (96 * 6 аршин) создадут обстановку, когда августейшая семья окажется всего в 30–35 шагах от массы, что абсолютно недопустимо. В качестве одного из заменяющих вариантов можно предложить манеж Конюшенной части…» Туда и была срочно перетащена елка…
Номера петербургских и московских газет, вышедшие 1 января 1917 года, навевали в лучшем случае грусть, а то и просто отчаяние. Так, в газете «Биржевой день» ее редактор С. Касторский поместил статью под заголовком «Жизнь без надежды» и для цензора после этих слов — знак вопроса — дескать, все, что в статье, это не утверждение, а всего лишь предположение. Но, как говорится, хрен редьки не слаще… Читаем, представив себе, как это читалось в те дни… «Многие думали — хоть бы не кончалась эта новогодняя ночь никогда и не наступало утро во всей его устрашающей наготе. Спросите у докторов — они скажут вам, как небывало часты сейчас самоубийства — люди не хотят просыпаться… Не просыпаться… не просыпаться…»