Последний год
Шрифт:
Рубинштейн веселыми глазами смотрел в развернутую газету.
— Значит, речь идет, Дмитрий Львович, о достаточно крупной сумме, — продолжал Манасевич. — В пределах, однако… миллиона. — Он прокашлялся. — И тогда я тот опаснейший документ отдам вам.
— Десять минут истекли, — невозмутимо сказал Рубинштейн и, отложив газету, встал. — Прошу извинить, у меня дела.
Манасевич удивленно смотрел на него.
— Прошу извинить, — улыбнулся Рубинштейн, — у меня дела.
Манасевич медленно поднялся:
Дмитрий Львович, вы совершаете непростительную ошибку.
— Не ошибаются только идиоты. Прощайте. — Рубинштейн позвонил в колокольчик и сказал вошедшему слуге —
— Вы пожалеете, Дмитрий Львович, — сказал Манасевич, обернувшись на пороге…
Нельзя сказать, что Рубинштейн был в панике. Он верил в волшебную силу денег и своих связей, которые не раз его спасали. Так что не паника, нет, но тревога все же в его душу запала. Впервые в ситуацию вплеталась большая политика, а она, как правило, безликая. Ее делают, ею оперируют столько людей с высокими постами и званиями, что на них никаких денег не наберешься. И все же сейчас Рубинштейн думал об одном из этой безликой шайки — о министре внутренних дел Протопопове. С ним он хорошо знаком, однажды Распутин заставил их поцеловаться и поклясться быть «конями в одной упряжке». Не раз по совету Распутина Рубинштейн делал дорогие подарки Протопопову то ко дню ангела, то к пасхе, то к рождеству. Так что, если он на французском донесении написал резолюцию о расследовании, он же может эту резолюцию и перечеркнуть. Но беда в том, что человек он без хребта. Сегодня он может резолюцию перечеркнуть, а завтра написать еще более крутую. Тут нужно перестраховаться дополнительно… Вырубова! Вот на кого можно поставить. Тоже любит деньги, тоже не раз получала от него дары, она может с его делом запросто шагнуть в покои царицы и сказать: «Губят, матушка, хорошего человека и друга Григория». А тогда не будет страшна никакая резолюция…
Рубинштейн не знает, каким временем он располагает, чтобы успеть предотвратить беду. Так или иначе, действовать нужно безотлагательно, сейчас же. И прежде всего следует увидеться с организатором этой сделки — Крюге. Одна голова — хорошо, две — лучше.
Распорядившись слуге вызвать к подъезду автомобиль и подать одеться, Рубинштейн вскоре помчался на Васильевский остров, где на четырнадцатой линии в пятиэтажном новом доме жил Крюге. Он уже неделю не выходил из дому, лежал с тяжелой простудой.
Служанка, открывшая дверь, не хотела его впускать.
— Барин болен… барин болен… — твердила она с каким-то балтийским акцентом.
— Хуже будет, если помрет, — буркнул на ходу Рубинштейн и, сбросив пальто, устремился по коридору этой хорошо известной ему огромной, казенно обставленной квартиры, в которой его компаньон жил один.
Крюге действительно лежал в постели, держа на голове резиновый пузырь со льдом. Увидев Рубинштейна, он смахнул пузырь, приподнялся в удивлении:
— Дмитрий Львович?..
— Он самый… Здравствуйте. — Рубинштейн сел поодаль на стул — он боялся болезней и больных. Взглянув на заросшее, землистого цвета лицо Крюге, подумал: вот уж некстати эта болезнь, и спросил — Как чувствуем себя?
— Да вроде получше, — поспешно ответил Крюге. — Рассказывайте, что случилось? — Он прекрасно понимал, что Рубинштейн пришел не просто навестить его, да и видел, что он встревожен.
— Возникла… одна неприятность… — начал Рубинштейн и рассказал о визите Манасевича.
Крюге вскочил с кровати и, забыв туфли, зашагал босиком от стены к стене. Костлявые ноги, всклокоченные волосы, задравшаяся штанина пижамы настроили Рубинштейна на веселый лад.
— Может, вы закончите этот танец? — насмешливо сказал он. Внезапно остановившись, Крюге спросил тихо:
— Когда ближайший поезд на Гельсингфорс?
—
— Вы понимаете, что это катастрофа?
— Под обломками гибнут нерасторопные, — буркнул Рубинштейн и, вынув из жилетного кармана сигару, занялся ею. Он очень не любил трусливых и не собирался это скрывать.
Крюге надел стеганый халат, выгреб ногой из-под кровати ночные туфли. Рубинштейн все еще занимался сигаретой.
— Дмитрий Львович, не разыгрывайте передо мной театр, — резко сказал Крюге. — Вы сделали грубую ошибку — Манасевича надо было купить. А теперь вы и на себе и на мне затянули петлю.
Рубинштейн поднял на него черные круглые глаза.
— Манасевич дрянь… — спокойно ответил. — Вы уж меня не учите, кого покупать, кого продавать. Я эту торговлю знаю лучше вас.
— Что вы предлагаете?
— Для начала в это дело надо запрячь Протопопова. Товар тоже гнилой, но, поскольку резолюцию написал он, а нам нужно выиграть время, начать придется с него. Где этот ваш француз?
— Час назад звонил мне, он остановился в «Астории».
— Можете вы завтра привезти его ко мне на дачу?
— Зачем?
— Я позову Протопопова. Француз с моей и с вашей помощью объяснит Протопопову, что наша операция с русскими бумагами выгодна Франции. Опять же союзной нам Франции, и это значит, что мы с вами не преступники, а достойны поощрения. Кроме того, не забудем, что сам Протопопов не только министр, но и довольно ловкий делец. Нам с вами придется с ним поделиться.
Крюге подошел к Рубинштейну.
— Вы молодчина, Дмитрий Львович, — сказал он тихо и, видимо, искренне. Но вдруг тревожно спросил — А если он откажется ехать к вам на дачу?
— Ему прикажет Распутин, — ответил Рубинштейн. — Вы только потом не забудьте о всех этих моих дополнительных расходах. Ваша задача привезти француза.
Француз, о котором они говорили, приехал в Петроград неделю назад и зарегистрировался в гостинице как представитель парижского учетного банка Шарль Надо. Правда, позже оказалось, что он вовсе не финансист, а журналист, а еще позже выяснится самое главное, что он не финансист, не журналист, а агент французской разведки Сюртэ Женераль. Но все это выяснится позже, гораздо позже, когда это и для Рубинштейна и для Крюге уже не будет иметь никакого значения. А пока он был представителем французского банка, того самого, который якобы проводил операцию с русскими процентными бумагами, и на руках у него была соответствующая документация, на которой Крюге и Рубинштейн должны были поставить свои подписи. Однако дело с подписанием документов затормозилось, так как в привезенных французом документах оказались несколько измененные суммы, отчего куш Рубинштейна заметно уменьшался. Они это опротестовали. Шарль Надо будто бы сносился со своим банком, который, по последним сведениям, пошел на какие-то уступки, и оставался в Петрограде — ждал из Парижа исправленную документацию.
Как и обещал Рубинштейн, Протопопову приказал ехать к нему на дачу Григорий Распутин.
— Езжай, там тебя ждет радость, — сказал Распутин и пояснил, что дело там, кроме всего, еще и денежное.
А когда Протопопов стал возражать, что ввиду некоторых обстоятельств ехать ему к Рубинштейну не с руки, Распутин сказал:
— Верь мне, а не бумажкам. Их пишут грязные люди…
Ослушаться Протопопов не посмел, но думал о поездке с тревогой. Он понимал, как может быть расценена поездка министра внутренних дел на дачу человека, замешанного в преступлении, которое можно квалифицировать как измену.