Последний год

Ардаматский Василий Иванович

Оставшись один, полковник погрузился в тяжелое размышление. Дело Воячека уже давно стало для него вопросом служебной чести. Господи, сколько прошло через его кабинет таких Воячеков, и все они, не задерживаясь, отправились в тюрьму или ссылку. Почему же он споткнулся на этом? Впрочем, нет, был еще один трудный случай. Большевик Подвойский. Но то был не допрос, а предварительный разговор с ним как с редактором журнала «Вопросы страхования», вызвавшего подозрение, что он всего лишь крыша для большевистской агитации. И происходил тот разговор не в охранке, а в управлении по делам печати. По справке, Подвойский не имел образования, трижды сидел в тюрьме, а разговор с ним оказался труднейшим — он вел его с таким искусством и так убедительно отводил все обвинения в адрес его журнала, что очень скоро Игумнов почувствовал себя сидящим на мели. А в заключение он так красноречиво

развил мысль о пользе страхования для успокоения общества, что прямо хоть хлопочи ему премию от министерства внутренних дел. И было решено тогда понаблюдать за Подвойским и его журналом, а потом сажать его в тюрьму без всяких церемоний и не ожидая, что допросы могут что-нибудь дать. Но Игумнов трезво понимал, что трудность того случая была в том, что Подвойский попросту оказался умнее его. Но Воячек-то совсем не Подвойский, однако, допрашивая его, он каждый раз увязает в своих собственных сетях. Может, прав Спиридович, считающий, что следствие против большевиков мы ведем рутинными приемами и вдобавок церемонимся с этой отпетой публикой. Он тогда как раз имел в виду случай с Подвойским. Так, может, и с этим Воячеком он излишне церемонится? Ведь в конечном счете ясно же, что он большевик, и надо кончать эту игру с ним в юридическую законность. Хватит…

Приняв это решение, Игумнов даже вздохнул облегченно. И все же на душе у него было мутно. А не посоветоваться ли об этом деле со Спиридовичем?..

Воячек меж тем вернулся в тюрьму в свою одиночку. Надзиратель по кличке Усач принял его от конвоя, спросил:

— Не в суд возили?

— Нет, не созрел еще, — ответил Воячек.

— Не горюй, — усмехнулся Усач, — они тебя дозреют. А поскольку ужин ты прогулял, в седьмой камере для тебя кашу сохранили, сейчас принесу…

Воячек не только обжился в тюрьме, она стала для него и своеобразной школой. Считалось, что «Кресты»— тюрьма очень строгая, но, как сказал однажды тоже сидящий в одиночке неунывающий типографский наборщик, строгий режим только на кладбище, там ни до кого не достучишься… Связь между заключенными была все время, знали они, кто за что сидит, откуда кто родом, кем был на воле, слабых поддерживали добрым словом, предупреждали друг друга о «подсадных утках» — провокаторах. А последнее время стало и того лучше. Общее разложение и коррупция государственной власти коснулись и власти тюремной, а большевики не замедлили этим воспользоваться, и у них появились каналы связи на волю. Обнаружились и такие тюремщики, которые задумывались над тем, что делалось вокруг, и симпатизировали большевикам.

В северном отсеке «Крестов» на этаже, где была одиночка Во-ячека, надзирателем работал угрюмый дядька с обвислыми усами, прозванный заключенными Усачом. Когда Воячека перевели на этот этаж и Усач утром зашел в его одиночку, Воячек сказал весело:

— Приветствую стража государственного и тюремного порядка.

Усач только глянул на него исподлобья. А когда на другой день Воячек повторил свое приветствие, Усач подошел к нему вплотную и сказал злобно:

— Еще вякнешь, попадешь в карцер, там тебя уму научат.

— Да, извините, ради бога, — взмолился Воячек, — я ж не думал, что это вас обидит.

— Я могу тебе и ответить, — совсем распалился Усач. — Мой старший сын, такой, как ты, кровь на войне пролил, мается теперь по лазаретам, а ты, дерьмо, тут отсиживаешься, ряшку растишь…

— А ругаться-то зачем? Я ж не знал. Извините. А только тут у вас тоже не курорт.

— Что заслужил, то и жри.

— Вы ж не знаете, чем я заслужил? Я хотел одного — чтобы люди наши, и сын ваш в том числе, не гибли зазря на фронте.

Усач внимательно посмотрел на него и ушел, гремя ключами. С этого и начались их новые отношения… Спустя несколько дней Усач спросил у него с усмешкой:

— Интересно все же, как это ты собирался войну остановить?

— В общем-то, очень просто, — спокойно ответил Воячек. — Надо только, чтобы все там, на фронте, поняли, что война эта народу не нужна, и пусть воюют те, кому от этой войны идут барыши. Вот и конец войне.

Усач выслушал это серьезно, покачал головой:

— Поди ж ты как просто, а только это одна брехня.

— Ну сын ваш, к примеру, — продолжал Воячек, — за что он пролил кровь? Кем он был до мобилизации?

— Учился на слесаря, тут, на Путиловском.

— Ну сами поглядите, что произошло? Он пролил кровь, а господин Путилов, который на своем заводе гонит продукцию для войны, положил в карман громадные денежки. Вот вам и все понятие… А вы говорите — брехня…

Не прошло и месяца, как Воячек решился попросить Усача снести на волю записочку его

девушке. Тот только кивнул и взял записку. Воячек особенно не рисковал и не подвергал риску подружку Сени Строда, ту самую бестужевку, которая спела его тогда на квартиру Вольской, где они были схвачены полицейской облавой и утром отпущены. Тогда на допросе и полиции и он и она говорили, будто они давние знакомые, и девушка подтвердила, что привела Воячека в гости к Вольской она. В посланной ей с Усачом записке ничего, кроме нежного привета, не было…

Благодаря этой записке товарищи Воячека по борьбе узнали, что к нему есть канал связи.

Спустя несколько дней Усач сказал ему:

— Твоя девушка просила сообщить, что после твоей поездки в Москву ничего нового твои собеседники иметь не могут…

Это было крайне важное сообщение — у охранки никаких новых улик против него нет. Вот после этого Воячек на допросах у полковника Игумнова стал держаться гораздо уверенней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Генерал Спиридович теперь чаще, чем раньше, наведывался в охранное отделение, встречался там с коллегами, которые были ему симпатичны и с которыми он мог говорить более или менее откровенно. Спиридович все неувереннее чувствовал себя возле царя. Уже бывали случаи, когда Николай не брал его для сопровождения и личную охрану монарха нес генерал Воейков. Чувствительнее стала и неприязнь царицы. Как-то она вдруг спросила: почему он плохо относится к Распутину? «Помилуйте, ваше величество, — ответил он, — у меня к нему нет никакого отношения, я же служу у его величества…» Ответ его, конечно, был не лучшим, и в нем была некоторая двусмысленность, и царица это заметила, сжала тонкие губы и отвернулась от него… А три дня назад, когда он сопровождал царскую чету в церковь, произошел досадный инцидент — в момент, когда царствующая чета входила в церковь, дорогу им перебежал дежуривший в церкви штатский агент охранки. Царица испуганно отпрянула, поскользнулась и чуть не упала, ее вовремя поддержал муж. Она оглянулась на шедшего позади Спиридовича и спросила злобно: «Это, по-вашему, порядок?» В общем, Спиридович понимал, что его положение стало весьма шатким, и, бывая в охранном отделении, втайне присматривал себе местечко, думая, что здесь ему вообще будет лучше, по крайней мере, он получит возможность бороться с опасной революционной крамолой.

В этот солнечный осенний день он снова приехал туда и прошел в кабинет полковника Игумнова. Некогда в Киеве он был его подчиненным и затем по его рекомендации был переведен в Петроград. В охранном отделении он работал в отделе, который вел разработку революционного подполья, и пользовался авторитетом. Игумнов гордился визитами к нему Спиридовича и всячески старался выразить ему свое ученическое почтение, показать, что он свято блюдет советы и рекомендации генерала.

Вот и сейчас Игумнов стал рассказывать Спиридовичу о, как он выразился, невероятно вязком деле, которым он уже давно мучается.

— Не согласитесь хотя бы полистать дело? — попросил Игумнов. — Герой дела как раз из давно интересующего вас стада социал-демократов большевиков.

Спиридович взял дело, перелистал первые страницы и сказал:

— Я прочитаю. Но я вам не помешаю?

— Ну что вы, Александр Иванович! Для меня ученье у вас помехой быть не может. Я в это время почитаю материал по другому делу…

Спиридович начал читать и вскоре увлекся…

Это было дело Александра Воячека. Первое, что вызвало интерес генерала, был отобранный в Москве у Воячека рукописный альманах под названием «Смерть последней надежды». В подзаголовке стояло: «Крик души обреченных, мнивших себя мыслителями». Несколько страничек, исписанных мелким каллиграфическим почерком. На первой странице — цитаты из Библии и Корана, высказывания каких-то безымянных авторов, какая-то мешанина из мистики и мелководной философии вроде: «Человек, ты ничто, ты пылинка во Вселенной, и, помня об этом, забудь гордыню» или: «Судьба, как грозный молох, повелевает, кому, когда и как умереть, роптать бессмысленно, склонись перед молохом» и тому подобное.

Судя по пометкам на полях, в Москве в охранном отделении этот альманах интереса не вызвал, отчеркнуто было только стихотворение под заголовком «Все».

Ничто на свете не спасет Россию. Надежду, Веру и Любовь — Все смыла праведная кровь, Цветы в полях война скосила.

Все! Никто уж не спасет Россию,

Мы падаем в разверстую могилу, И славный государь наш милый Покинут богом, он бессилен.

Все! Молчат колокола, и опустели храмы, Они как памятники о недавнем. Святые лики с состраданьем Глядят на завершенье драмы.