Последний год
Шрифт:
— Интересно, почему же вас не арестовали за это, как меня?
— Подождите… Вы прекрасно знаете, что вас арестовали не за чтение Маркса. Но сейчас у нас разговор абстрактный, не по вашему делу — мы же условились. — Спиридович подумал и продолжал — Я бы понял вас и вашу позицию, но для этого нужно, чтобы мечта о единении пролетариев всех стран уже была жизненной реальностью. А без этого ваши действия в военной среде не что иное, как угроза открытия фронта врагу и, как следствие этого, отдача русского, вашего, Воячек, народа в рабство немецким вандалам. Каков же он, ваш благородный интернационализм по Марксу,
— Но что такое свобода в вашем понимании? И для кого свобода? — запальчиво, точно на диспуте, спросил Воячек, посмотрел на одного жандарма, на другого и сказал тихо, будто себе самому: — Не лучше ли оставить эти никчемные разговоры? К тому же я не являюсь теоретиком, способным переубедить жандармского генерала.
Спиридович встал и отошел к окну. Игумнов осудительно покачал головой:
— О да, Воячек, вы не теоретик, вы практик, и вы безответственно, даже без должного понимания собственных действий подняли руку на русскую армию, грудью защищающую свою отчизну. И за это мы будем вас судить.
— Можно мне на минуту задержать внимание господина генерала? — спросил Воячек.
— Пожалуйста, — настороженно ответил Игумнов. Спиридович повернулся от окна и холодно обронил:
— Я слушаю…
— Господин генерал, во время нашего разговора «просто так» вы употребляли выражения «ваши действия», «ваши единомышленники», то есть мои действия и мои единомышленники. Я не хотел вас перебивать, а сейчас хочу напомнить, что наш разговор, как вы сами изволили выразиться, был абстрактный и я соответственно тоже в абстрактном плане высказывал вам всего лишь свое мнение по затронутым вами вопросам.
Спиридович промолчал, посмотрел на часы, звонко защелкнул их крышку:
— Мне, полковник, надо уходить, а вы продолжайте допрос. Я думаю, полковник, мы можем себя поздравить — в наши руки попался опасный нелегал. Но вы, Воячек, все-таки не помогли мне понять, как можно совместить ваш благородный интернационализм с любовью к отечеству. Видимо, мне придется еще почитать Маркса.
Воячек спокойно смотрел на генерала. Игумнов поспешно вызвал конвойного:
— Уведите арестованного… Дождавшись, когда закрылась дверь, спросил:
— Что думаете, Александр Иванович?
— Я уже сказал — опытный нелегал.
— Он направлялся в Москву специально для работы среди солдат московского гарнизона, вез с собой газету «Социал-демократ» с манифестом большевиков против войны и брошюру Ленина «Социализм и война».
— Манифест я знаю, а что в брошюре Ленина?
— Сильная штука, Александр Иванович… — Игумнов вынул из стола потрепанную книжку и протянул ее Спиридовичу. — Я думаю, что и манифест тоже писал Ленин. Та же железная логика. Но здесь подробнее и взято поглубже.
Спиридович полистал брошюру, задерживаясь на иных страницах, и положил ее на стол:
— Снабжал его этим Петроградский комитет?
— Кто ж еще?
— Но он же был разгромлен?
— Мы накрывали его, Александр Иванович, несколько раз, но он действует и сейчас. Могу сообщить вам неприятнейшую цифру: уже в военное время, точнее, в одном только прошлом году здесь в стачках участвовало полмиллиона рабочих. Полмиллиона, Александр Иванович! И все это работа большевиков.
—
— Если позволите, Александр Иванович, я скажу вам, что я об этом думаю… — Спиридович рассеянно кивнул. — Два обстоятельства мешают нам достичь сколько-нибудь заметного успеха. Большевики низшим классам дали идею, которая им понятна и по душе. А противостоящей идеи нет — совершенно правильно вы об этом пишете в своей книге. А у нас попросту не хватает сил. Ведь теперь прибавился еще и фронт, где большевики действуют все наглее.
— Случаи братания с неприятелем продолжаются? — спросил Спиридович.
— И весьма часто. Я не могу попять одного: армия, там же не только солдаты, там офицеры, там железная дисциплина. Неужели такие вот Воячеки могут развалить нашу армию?
— Могут, — твердо ответил Спиридович. Он с досадой думал о том, что вот и Игумнов понимает обстановку не до конца… — Война, полковник, с ее неудачами осточертела не только солдатам, и теперь еще неизвестно, кто скорей клюнет на такую агитацию — тупой солдат или образованный офицер? Все мыслящие люди, полковник, хотят сейчас получить ответ на мучительный вопрос: почему все так плохо? И так как от имени власти, как вы сами заметили, им никто не отвечает, они прислушиваются к словам большевистских агитаторов, у которых на все есть свое простое объяснение — долой самодержавие;. Знаете, что самое отвратительное — большевикам помогают паши политики, клянущиеся в верности монархии, а сами поносят ее на каждом шагу — почитайте одни речи в Думе…
— Все это ужасно… ужасно, — тихо проговорил Игумнов.
— Ничего ужасного, полковник, — будто вдруг стряхнув тяжелые мысли, энергично сказал Спиридович. — Просто всем нам надо работать лучше, внимательней и… беспощадней. Вот вы говорили, что увязли в этом деле… как его… Воячека. А с ним нечего было возиться, он виден насквозь… — Спиридович помолчал и, бегло улыбнувшись, добавил — Не коснулась ли и вас, полковник, всеобщая расхлябанность и неверие в свои силы?.. Будьте здоровы, и желаю вам успеха…
Генерал Спиридович шел по коридору охранного отделения. Встречные офицеры, завидев его, замирали в стойке «смирно», но генерал их не замечал — Спиридович был в крайнем смятении. Одно ему было ясно — этот большевик Воячек сильнее Игумнова, которого он всегда считал умным и опытным деятелем охранки. И в этой единственной ясности таилась острая тревога…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Суд над Воячеком проходил в Павловске в пустом холодном зале манежа. Заборчиками для скачек с препятствиями ни был отгорожен угол манежа, там стояли покрытый зеленым сукном судейский стол и новенькая, видать, только что сколоченная скамейка для подсудимых. Перед самым началом процесса Воячек узнал, что вместе с ним будут судить еще двоих: солдата и штатского мужчину лет сорока — оба они были схвачены в прифронтовой полосе, когда распространяли листовки против войны. Воячеку стало ясно, что и его подгоняют под закон о подстрекательстве к измене. Учитывая военное время, можно было ждать любого приговора. Товарищи успели передать ему совет, чтобы он все обвинения отвергал, а на опасные вопросы вообще не отвечал и требовал открытого судебного разбирательства.