Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— Мне нравятся люди, не спешащие принимать решения. Меньше шансов быть одураченным, да?
— Я не собираюсь ее покупать, — замечаю я.
Он жизнерадостно смеется. Без сомнения, он узнал меня, вспомнив предыдущее наше знакомство. Едва заметным кивком головы отпустив лакея, он подходит к центральной части триптиха.
— Страшно, чего только не приходится терпеть святым, — говорит он. — На мой взгляд, оно того не стоит. Это написано шотландцем с юга по имени Босх. Король Мануэль получил картину в дар. Но он ее терпеть не может и вывешивает ее специально для меня, когда я приезжаю в Лиссабон. — Он причмокивает губами. — Мы обожаем объедки с королевского стола.
Он жестом приглашает нас с Фаридом в гостиную, словно взрослый, призывающий молодежь к источнику мудрости. Два перстня с изумрудами на указательном и среднем пальцах его правой руки, кажется, вспыхивают священным пламенем.
Внутри, возле закрытого ставнями окна в дальней стене, заложив правую руку за спину, стоит девушка из кареты. Она одета в длинное шелковое платье из кремового шелка, отделанного шнурованными отворотами и кружевным воротником. Волосы, спрятанные в серебряную сетку, забраны назад под головной убор, скрывающий подбородок и шею. У нее бледное, мягкое, почти детское личико с сияющими любопытством глазами. Побуждаемая, возможно, моим понимающим взглядом, она показывает руку, спрятанную за спиной — короткую, напоминающую обрубок, доходящую только до талии. Дрожь в ее маленьких пальчиках, нервно вцепившихся в нитку жемчуга, выдает охватившее ее беспокойство, но, чем дольше я смотрю на нее, тем увереннее становится выражение нежности на ее личике. Я чувствую, что она была бы не прочь провести кончиками пальцев по моим губам.
— Моя дочь Жоанна, — представляет ее граф.
Со смесью признательности и сексуального влечения я думаю: «Благословен будь Господь, не сделавший ее его женой». Я кланяюсь и называю свое имя, потом указываю на Фарида и представляю его.
— Он глухой и не может говорить. Он будет читать по губам.
Фарид отвешивает глубокий поклон, преисполненный исламской грации, унаследованной им от Самира. Тем самым он напоминает нам, что все мы здесь — представители Аллаха и должны с серьезностью отнестись к представлению друг перед другом своих родных мест.
— Я безмерно рад вашему приходу, — сообщает граф. — Вы избавили меня от поездки в эту отвратительную Альфаму. Устроимся поудобнее, да?
Он берет дочь под локоть левой руки и проводит ее через комнату, словно в танце. Мы с Фаридом неловко опускаемся на обтянутые золотисто-алой парчой стулья у стола с мраморной инкрустацией. На оловянном подносе стоит розовый керамический кувшин и четыре серебряных кубка. Жоанна наливает нам вина. Граф изучает нас с нескрываемым нетерпением. Мы оба чувствуем себя глупо и неуместно, будто чайки на суше. Фарид показывает мне:
— Чем скорее мы уйдем, тем лучше.
— Полагаю, вы жестикулируете таким образом, разговаривая между собой, — подмечает граф.
Он слегка склоняется вбок, как часто делают люди недоверчивые, глядя на меня поверх носа со смесью любопытства и подозрительности.
— Мы выросли вместе и придумали собственный язык, — поясняю я.
— Язык рук. А по очевидным причинам, — говорит он, кивая в сторону Жоанны, — я испытываю к рукам глубокий интерес. Скажи, вы показываете каждое слово по буквам?
— Только некоторые. У большинства слов есть свой знак.
— А если все же приходится показывать по буквам, вы используете португальский или иврит?
В ответ на мое молчание граф лукаво улыбается. Улыбкой человека, любящего быть в центре внимания на суде, смущая жертву прежде, чем… Неожиданно он смеется и хлопает в ладоши.
— Смотрите, — говорит он.
Он наклоняется и кладет на стол невидимый предмет, разводит в стороны уголки, словно разворачивая дорогую ткань. Склонив голову и что-то бормоча, он покрывает голову и плечи невидимым покровом. Обратившись лицом на восток, он еле слышным шепотом поет начало еврейской вечерней молитвы. Голос утихает, и он поворачивается к нам с мягким выражением на лице, словно прося терпения.
— Начиная с этого века, — шепчет он по-кастильски, — актерское мастерство будет весьма полезно для евреев. Я предсказываю, что мы станем лучшими — в любой стране, на любом языке, пока не придет Мессия, и нам не придется больше играть новых ролей. — Он улыбается, слегка поджав губы, кивает, словно подтверждая собственную теорию, выпрямляется и жестом фокусника встряхивает в воздухе свой невидимый покров. — Неважно, насколько выгодными будут эти роли. Так что прошу простить мне маленький спектакль. Актер без публики — ничто, и я не могу пренебрегать представившимся случаем. — Он кивает мне, затем Фариду. — Я, разумеется, помню вас обоих с того дня там, на улице. И твоего доброй памяти дядюшку в его филактериях едва не схватили королевские стражники. — Он перегибается через стол, чтобы взять меня за руку. — Нет смысла прятаться, будучи среди своих, — замечает он.
Я освобождаюсь от его холодного и потного прикосновения.
— То есть, вы действительно новые христиане? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает Жоанна.
— И немного «нет», — добавляет граф извиняющимся тоном.
Заговорила ли девушка потому, что почувствовала мое недоверие к ее отцу? Ощущая мою слабость по отношению к ней, Фарид показывает:
— Не стоит доверять им обоим.
Я кладу ладонь на руку Фарида, успокаивая его, и говорю графу:
— Вам придется объясняться со мной попроще.
— Все действительно просто, — отвечает граф. — Мы являемся и не являемся новыми христианами. У нас есть маленькая, но полезная карточка индульгенции, подписанная королем Фердинандом. Благословен будь Тот, Кто пятнает нас и стирает пятна. И, конечно же, он пожаловал мне маленький, но приятный титул. Как я отхватил этот сладкий кусок могущественного ничто? Брак, мой юный друг. Вспомни об этом, когда придет время сеять свое семя. Доброй памяти матушка Жоанны выросла на ветке очень важного фамильного древа. — Он кивает в сторону дочери и поднимает вверх указательный палец так, словно собирается изречь истину. — Очень важного, но очень разорившегося. Так что деньги — тоже причина тому, что я стал графом. Не смотри на меня так, словно я сделал что-то, умаляющее достоинство. Нет, сеньор. Ни в коей мере! Я ничем не отличаюсь от самого короля Кастилии. Все дворяне — фальшивки. Загляни под их пышные наряды, и ты увидишь завистливого крестьянина, жаждущего угнездиться между ног своей служанки. Они все транжиры. Помни об этом! Они никогда не учатся. Это один из способов узнать, что они не евреи. Если они все же чему-то учатся, наши малоумные доминиканские монахи восклицают: «Ага! Еврей!» и обращают их в дым. Так что зарабатывай кучу денег и покупай все, что заблагорассудится, и никогда ничему не учись, и тогда ты тоже сможешь стать графом! — Он смачивает губы вином. — Но, в любом случае, что за дело вас сюда привело?
— Отец… — говорит Жоанна. — Я уверена, в этом нет необходимости.
— Конечно же, моя дорогая, ты решила именно так. Для молодой женщины не имеет значения ничего, кроме любви.
— В Кастилии это расценивается как остроумная шутка, — показывает мне Фарид. — Думаю, нам следует восхищенно улыбнуться.
Граф поворачивается ко мне, вопросительно подняв брови:
— Я спросил, какое у вас ко мне дело, сеньор Зарко.
— Моей семье принадлежит фруктовая лавка. Но я действительно…