Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Натянутая улыбка, украшающая лицо Симона, кажется нарисованной рукою талантливого иллюстратора.
— Что смешного? — спрашиваю я.
— Ничего.
Я указываю на его лоб:
— Ты ранен. Тебя кто-то ударил?
Симон дотрагивается до струпа, рассказывает, как он споткнулся о тележку, прячась в лавке пуходера, смеется, демонстрируя другие ссадины на колене. Потом рассказывает глупую шутку о том, как собака написала на его деревянную ногу, улыбается и моргает, снова улыбается.
Его глаза нервно шарят по комнате, когда слова, наконец, тонут в тишине.
С тоски он решил стать придворным шутом немилосердного Бога.
— У нас закончилось вино, — говорю я ему. — Но если хочешь, я налью тебе бренди. У нас есть немного благовоний из Гоа, и они могут…
— Нет, нет. Все хорошо.
Шаркая, входит Фарид и садится рядом со мной. Он отвечает на улыбку Симона нелепым, изучающим наклоном головы. На нее не следует реакции, и мой друг показывает мне:
— Он напоминает усыхающий куст жасмина, буйно цветущий перед смертью.
Чтобы уж наверняка согнать с лица Симона эту дурацкую улыбку, я рассказываю ему о матери и Эсфирь и об исчезновении Иуды и Самира. Он кивает, словно уже слышал все это раньше. Чтобы проверить его, я говорю:
— Я нашел бусину из четок возле тела дяди. Я уверен, что его убил отец Карлос.
— Карлос? Но разве у него была веская причина для убийства господина Авраама? — спрашивает он.
— Они поссорились из-за рукописи, которую священник не хотел отдавать дяде, — отвечаю я.
Симон улыбается, словно я сказал что-то смешное, и по-паучьи перебирает по столу пальцами.
— Так что ты скажешь об этом? — зло спрашиваю я.
— А что ты хочешь, чтобы я сказал? Я считаю, это абсурд. Но если ты в этом уверен, то кто я такой, чтобы разрушать твои иллюзии? Я устал докапываться до истины. Иллюзии — как раз то, что надо. Мы все должны получить благословение на жизнь в саду цветущей лжи — так гораздо проще жить.
Со двора возвращается Синфа и прячется в объятиях Фарида.
— Ты не станешь меня слушать, — внезапно вздыхает Симон. — Я старый дурак, в котором нет больше ни капли мужества. Но ради господина Авраама я попытаюсь смириться с этой правдой, если пожелаешь. А теперь скажи мне вот что: ты уверен, что его убил кто-то, кто знал, что он… новый христианин? — В его вопрошающем взгляде читается почти надежда, словно смерть от руки еврея предпочтительнее убийства последователем Назарянина.
— Очень похоже на то, — отвечаю я.
Пока я рассказываю о клинке шохета и пропавших красках, Симон кусает губы. Он просительно поглядывает на Синфу, пока его намек не становится очевидным. Я прошу девочку принести для нашего гостя немного уцелевших фруктов из лавки.
— Я понимаю, — вскипает она. — Но он был и моим дядей тоже! — Она смотрит на меня в упор. — Я принесу фрукты, чтобы Фарид поправлялся. А не потому, что ты меня попросил!
Я протягиваю к ней руки, но она отворачивается и убегает.
— Не знаю, что с ней и делать, — сознаюсь я. — То она боится за меня, то…
— Время исцелит это, — улыбается Симон.
— Ты говоришь совсем как Дом Афонсо Вердинью.
— Да, а когда он вернулся?
— Приехал недавно, — отвечаю я. — Занятно, да?
— О чем это ты? Ты считаешь, что и он тоже мог…
— Это возможно.
— Расскажи мне еще о том, как господин Авраам покинул мир сущий.
Тоном, на шаг опережающим эмоции, я рассказываю Симону, как обнаружил дядю и девушку, как лежали их тела, как были перерезаны горла. В ответ он улыбается, но его губы дрожат. За его чувства идет нешуточная борьба. Неожиданно перебив меня, он с нажимом произносит.
— А на теле твоего дяди не было больше ничего необычного?
Мое сердце стучит в ритме слов um fio de seek, шелковая нить, но я просто отвечаю:
— Например…?
Симон пожимает плечами, словно отрекаясь от еще не произнесенных слов.
— Semente branca, — шепчет он, используя термин каббалистов «белое семя» для обозначения спермы.
— Кто тебе…? — Он останавливает мой вопрос взмахом руки.
— В Севилье на меня донес один из членов еврейской общины. Я так и не узнал, кто это был. Разумеется, инквизиторы не говорят таких вещей заключенным. Я покаялся публично, но они все равно меня заперли. Эти черные отметины на шее твоего дяди — это синяки. Я видел такие раньше. После повешения, или гарроты, или… — Он опускает глаза, улыбка сходит с лица. Он вытирает лицо рукавом рубахи. — Сперма выходит как реакция тела на нажатие на шею и трахею. — Не у всех. Но такое бывает. У меня есть теория, что Господь, пытаясь спасти невиновного, дарит радость его телу. Происходит оргазм. Может быть, в эту самую минуту и у самого Бога случается оргазм. Твой дядя наверняка это знал. В любом случае, жертва предстает пред Творцом в тот момент, когда в его теле экстаз противостоит боли. А как Хранитель Истинного Имени, твой дядя, конечно же, достиг очень мощного оргазма практически мгновенно.
— Ты сначала сказал, что его повесили. Но там не было ни веревки, ни…
— Или убит гарротой, или даже задушен. Веревкой или руками. И…
— Это сделали четками, — перебиваю я. — Я не солгал о бусине, которую там нашел.
— И после этого твой шохет перерезал ему горло, — продолжает Симон. — Видимо, по привычке. Или чтобы быть уверенным. Человек никогда не может быть уверен до конца, имея дело с каббалистом такой мощи. Существуют способы…
Фарид показывает:
— Это должен был быть кто-то, кому он позволил бы подойти достаточно близко, чтобы причинить вред. Зоровавель… кем бы он ни был, мог прийти сюда.
Желая сохранить в тайне мою догадку о том, что один из контрабандистов мог быть замешан в убийстве моего наставника, я воздерживаюсь от перевода последней фразы Симону.
Тот усмехается:
— Фарид хочет сказать, кто-то вроде меня.
Неестественная нерешительность Симона уступает место его новому образу.
— Да, — говорю я. — Вроде тебя.
— Берекия, я не собираюсь оправдываться. Твой дядя выкупил меня из рук христианской инквизиции. Я бы скорее убил себя, чем…
— И тем не менее мы нашли кое-что, принадлежащее тебе, — говорю я.
— Что?
— Дай мне одну из своих перчаток, и я тебе покажу.
Он пожимает плечами, словно уступая моей грубой настойчивости, снимает с руки порванную перчатку и протягивает ее мне. Я лезу в сумку и достаю из нее нитку. Она подходит, тот же черный шелк, ни тени различия.
— Она застряла у дяди под ногтем. Она твоя.