Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Он кивает:
— Убери ее от меня подальше. — Внезапно он откидывает голову и мучительно зевает. — Иногда мне кажется, я мог бы проспать лет сто или даже двести, — говорит он.
— Слушайте, Карлос, — говорю я ему, — можете спать на моей кровати. Возьмете в сундуке запасное одеяло.
— Мне вполне удобно и во дворе.
— Ваши страдания никого не вернут.
— Бери, мне нужно видеть небо, звезды. Позволь мне сидеть здесь. Я усну, когда Господь оделит меня в милости Своей.
Беспомощно пожав плечами, я желаю ему спокойной
Теперь он дышит свободно, словно заново входя в мир сущий. Неужели это был обмен? Фарид на Иуду? Поэтому ли мама не может отойти от него ни на шаг? Я говорю ей шепотом:
— Спасибо, что уступила ему свою постель и присматриваешь за ним.
Она берет меня за руку, с силой сжимает ее. От нее сильно пахнет беленой. Сонным голосом она говорит мне:
— Если бы он был одним из нас.
— Это больше неважно, — отвечаю я.
— Ты не прав, Берекия. Именно теперь это важнее, чем когда бы то ни было.
Мы напоминаем представителей разных народов. Я целую ее в шею и спускаюсь в подвал. Но в переписке дяди не находится почти ничего обнадеживающего. Лишь два письма дают мне призрачную надежду — оба от одного и того же человека. Первое датируется третьим швата этого года и написано на арабском. Дядя получил его, скорее всего, незадолго до смерти. Его венчает вычурная подпись в форме меноры. Единственное, что я смог из него вынести, — поскольку старшее поколение каббалистов обожает сбивать с толку случайного читателя, — это то, что имя автора письма Ту Бишват. Разумеется, это всего лишь псевдоним: Ту Бишват — название еврейского праздника, который наши мистики связывают с Древом Жизни и определенными изменениями, происходящими здесь и в Божьем Царствии Небесном.
К сожалению, мой арабский совершенно не соответствует напыщенному стилю автора письма.
Но тем не менее, никаких сомнений, что он по крайне мере однажды упоминает safira, которую ему пересылает дядя.
Второе письмо, написанное почти год назад, также на арабском. Я не могу расшифровать в нем ничего осмысленного. Если бы мне пришлось делать перевод, я вынужден был бы сказать, что дядя договаривался о покупке черепицы, украшающей середину заката.
Мне понадобится помощь Фарида, чтобы разобраться в хитросплетениях арабских письмен обоих писем.
Прежде, чем закрыть геницу, я снова перебираю всю переписку, на сей раз, чтобы сравнить почерки с талисманом Карлоса. Не подходит ни один.
Наверху я обнаруживаю, что Фарид проспал все это время. Его лоб больше не пылает. Преодолев соблазн, я не бужу его: за все это время он впервые спит спокойно. Припрятав письма от Ту Бишвата в сумку, я сижу на кухне и жду, когда он проснется.
В тлеющие угли я бросаю щепотку корицы. Сноп искр, напоминающий чем-то звездопад, вырывается из очага. Я понимаю, что с ног до головы покрыт пылью и въевшейся грязью, но влажный смрад собственного тела успокаивает меня. Как будто это истинно еврейский запах, словно я согласился навсегда поселиться в обители скорби, словно месть — когда-нибудь я найду убийцу дяди — усилит этот мускусный запах и воздаст за него благом.
Я просыпаюсь за кухонным столом ранним утром пятницы, разбуженный солоноватым запахом морской воды: возле моей головы в котелке с водой мокнет шкурка соленой трески. Петухи возвещают рассвет. Синфа и отец Карлос готовят вербеновый чай.
Пришел седьмой день Пасхи, и сегодня наступит последний праздничный вечер. Страх перед мыслью, что время, отпущенное мне на поимку убийцы, стремительно истекает, сбивает с меня остатки сна.
Синфа радостно смотрит на меня.
— Мама говорит, человек: может жить как король или как треска и яйца, — замечает она. В ее умоляющем взгляде читается просьба о поддержке ее надуманного веселья.
Но меня гнетет ощущение безысходности. Дом для меня — тюрьма: Синфа и отец Карлос не похожи на проповедников, пророчащих спасение. Вскакивая на ноги, я спрашиваю:
— Рабби Лоса не приходил, так?
— Еще нет, — отвечает священник.
— А Фарид?
— Еще дрыхнет.
— Он достаточно поспал! Мне надо его разбудить. — Я бросаюсь к порогу, но Синфа подбегает ко мне и тепло прикасается к моей груди:
— Прошу тебя, не уходи больше! С тобой сегодня случится что-то ужасное, ты же знаешь!
Это должно как-то повлиять на меня, но я хочу лишь, чтобы девочка оставила меня в покое. Я отвожу ее назад к очагу.
— Ничего не случится, — шепчу я. — Я обещаю тебе, что не позволю больше ни одному христианину сделать мне больно.
Я вижу по ее окаменевшему лицу, что прочный панцирь недоверия, защищавший ее от отчаяния, исчез. Я держу ее за руку, читая вместе с девочкой и отцом Карлосом утренние молитвы.
После священник говорит:
— Я возвращаюсь к церкви Святого Доминика, попробую узнать еще хоть что-то об Иуде.
— Бросайте это, Карлос, — советую я. — Если он все еще жив, мы его найдем. Они вам ничего не расскажут. Он для них всего лишь поленце в еврейском костре.
— Нет, я должен идти.
— Но там небезопасно. Вас может разыскивать северянин.
— Он думает, что я дома. Я выйду через лавку на улицу Храма и спущусь вдоль реки. Ничего не случится. — Карлос кивает мне, словно ища одобрения.
Похоже, на священника наконец-то снизошло мужество.
— Ну хорошо, — соглашаюсь я.
Он отвешивает нам поклон и медленно идет прочь.
Оставшись наедине с Синфой, я говорю:
— Дай мне пару минут переговорить с Фаридом, а потом я к тебе вернусь.
Она краснеет и дуется, глядя на меня глазами готового разрыдаться ребенка. Я обнимаю ее, но она вырывается у меня из рук и убегает вон из кухни.