Последний Легат
Шрифт:
Врешь, не уйдешь. Я почти бегу, нащупывая кинжал под тогой. Белая пола, перекинутая через левую руку, треплется на ходу.
— А сейчас! — кричит зазывала фокусника. — Вы увидите небывалый, невозможный трюк, которому мой господин научился, будучи в Африке!!!
Вижу справа патруль из двух легионеров с оптионом, без доспехов, только в туниках с боевыми поясами. Ко мне, показываю жестом. Быстро!
Они замирают, переглядываются. Оптион видит мою тогу и резко кивает. Они бегут ко мне. Еще бы. Нечасто им в Германии попадается целый римский сенатор…
— Господин, — кивает оптион. Он немолодой, почти ветеран, скорее всего италик, с редкими седыми прядями в короткой легионерской прическе. — Что случилось?
— Видите того германца? — Я показываю в сторону, куда убежал светловолосый. Он быстро удаляется, сейчас он свернет с площади куда-нибудь в переулок — и поминай как звали. Он мне нужен. — Догнать и схватить — живым! Возможно, это мятежник. Выполняйте.
— Но… — Оптион замолкает и поворачивается к солдатам.
Те уже без всякой команды срываются с места, бегут, на ходу доставая мечи из ножен. Оптион кивает мне и спешит следом. Калиги гулко хлопают по камням рыночной площади.
Я иду за ними быстрым шагом. Проклятый германец — я вижу пучок светлых лоснящихся волос, у него они связаны на затылке. Интересная штука. Такой прически я у варваров, что напали на нас вчера, не заметил. Может быть, я ошибаюсь?
Но тогда почему он удирает? Легионеры бегут, сбивают на ходу какого-то горожанина, тот кричит возмущенно. Опрокидывают корзину. Германец оглядывается на мгновение. Мне кажется, что голубой режущий взгляд задевает меня, касается лица. В Риме это считается дурным воспитанием и угрозой — такой прямой взгляд. К тому же — не самый добрый. Я почти отшатываюсь, но продолжаю идти. Если бы не мое сенаторское достоинство, я бы побежал. Я и так почти бегу. Мир вокруг качается и дергается.
Легионеры бегут. Один из них налетает на какого-то германца, падает. Варвар свирепо кричит на легионера, хватается за кинжал. Его приятели — несколько верзил с длинными волосами, двое рыжие, — хватают варвара за руки. Что-то говорят ему. Лицо германца бешеное. Проклятье, не вызвал ли я волнений в городе? Это было бы ни к чему. Легионер вскакивает и кричит:
— Пошел в задницу, варварская рожа!
Меч его вылетает из ножен… блеск металла.
— Нет!!! — кричу я. — Отставить! Ловите другого!
Легионер, дернувшись от моего крика, поворачивает голову. Видит меня, опускает меч. Грозит варвару кулаком и бежит дальше.
Обиженный германец поворачивается и кричит ему вслед. Проклятый варвар. Я стервенею — что они себе позволяют?! Я — Рим. Через несколько шагов я уже рядом с варваром. Он поворачивает голову, видит меня — и смеется. Я ниже его на голову и легче. Пожалуй, будь мы атлетами на арене цирка, это посчитали бы неравноценной схваткой и велели бы каждому выбрать себе соперника по росту. К счастью, сейчас нет никаких судей. А мы не атлеты, вес здесь не имеет значения. Разве что длина рук.
Я останавливаюсь и смотрю на германца. «Ты слишком импульсивный, Гай». Луций, Луций. Мой разумный старший брат. Мой мертвый старший брат.
— Ты что-то сказал про римского солдата? — спрашиваю я. Внутри меня все замирает — момент, который Аристотель описывает как ethos — осознание того, что сейчас случится, во взгляде человека — за мгновение до того, как это случится. Так смотрит Медея на своих детей, пока они еще живы. Так смотрит Язон за мгновение до того, как на него обрушится старый «Арго»…
Краем глаза я вижу: легионеры бегут за светловолосым германцем. Длинные рукава рубахи… стоп. Тут я понимаю одну вещь, но оставляю ее на потом, потому что сейчас мне не до того. Я стою перед германцем и молчу.
Варвары тоже молчат. Тот германец, что оскорблял легионера, стоит словно бы отдельно от остальных. Он смотрит на меня и усмехается. Пятеро варваров рядом, но отдельно от него — ждут, что будет.
Я молчу. От ярости у меня звенит внутри. Я — чертов легат Семнадцатого. Сенат и народ Рима!
Германец бросает мне что-то на своем хрипяще-рыкающем грубом языке. Я не понимаю ни слова, но тон — презрительный и издевательский — тут ошибки быть не может.
Я улыбаюсь. Нащупываю рукоять пугио — короткого кинжала, она деревянная и рельефная. Сжимаю ее, вытягиваю кинжал из ножен. Смотрю варвару в лицо — глаза его светлые и слегка озадаченные. Я много меньше его ростом, к тому же римлянин. Возможно, этот германец не раз ходил в разбойничьи набеги на тот берег Рения, пощипать богатые города Косматой Галлии. Возможно, он даже встречал и убивал римлян — не легионеров, а обычных землевладельцев.
Лицо варвара гладко выбрито. Я смотрю на его кадык, выступающий под кожей, — он почти утоплен в крепкой шее, но… Я вполне способен прорезать там второй рот. И — улыбайся сколько хочешь.
«Гай, ты слишком…»
Варвар начинает смеяться. Он один смеется, словно приглашая друзей разделить его радость. Но они молчат. Все вокруг молчат — я чувствую, как вокруг меня сгущается, застывает тишина. Рыночная площадь, германец и римлянин — и тут вопрос важнее, чем то, сколько стоит сегодня мера овса или телячья шкура…
Когда-то Гаю Юлию Цезарю, чтобы установить в Галлии мир, пришлось отрубить руки четырем тысячам кадурков. А потом разослать выживших безруких калек вместе с когортами по Галлии, чтобы ужаснулась она вся. Чтобы варвары поняли, что мы настроены серьезно. Впечатляет не сама жестокость, а масштаб жестокости.
— Вахум? — говорит германец.
Его рука, я вижу его длинные сильные пальцы, почерневшие от работы, грязь никогда нельзя вычистить из-под ногтей, светлые ногти… его рука спускается к поясу… медленно, медленно… ползет к рукояти кинжала, в навершие которой вделан тусклый белый камень.