Последний Лель
Шрифт:
Обмыла Пелагея деда Акима, достала ему чистую сменку, снарядила по чину, отченашинский пояс по белой рубахе повязала, лампадку зажгла и пошла сказаться отцу Никанору.
— К вечеру завтра, — сказал отец Никанор, — аль в полдень: живо сварганим!
Взял отец Никанор из рук Пелагеи беленое полотно и благословил ее, хоть и знал, что Пелагея три года была матерью божьей, застольницей в Ангельской Рати.
«Видно, — подумал он про себя, — пришло такое время:
Потрусил на Пелагею бородой и усмехнулся.
— Ты могилу-то вырой поглубже, — прибавил он, взглянувши строго на Пелагею, — а то ноне роют: копнут, чтобы хвоста не было видно, и ладно!
— На славу, батюшка, будет, — ответила Пелагея с поклоном.
С утра, еще до отца Никанора, как только коров подоила и прогнала в выгон, Пелагея побегла на погост и вместе с Трифоном, сторожем нашего кладбища, выбрала место рядом с свекровью.
Трифон за гроб и крест принялся, а Пелагея юбку со всех сторон подоткнула и окопала заступом по мерке.
Показалась ей тогда суровая суземь кладбища твердой как камень, но Пелагея кое-как растолкала ее топором, сняла с трудом верхнюю твердую корку и в завтрак стояла в земле с головою.
Раз или два уперся заступ в чьи-то желтые кости, словно слитые с желтым песком, заступ не шел дальше в землю, будто чужие кости не пускали Акима к себе на житье. Но Пелагея что было силы хватанула по ним топором, и кости рассыпались в брызги, обдавши искрами руки и ноги.
— Ишь, землю-то как утоптали! — крикнула она Трифону.
По смерти сила и мужичья крепость из гроба уходит в землю — потому так и тверда земля на погосте, — жильная кровь подымается кверху, как молочный снимок, и там недрится в корнях трав и цветов. Потому-то трава на могилах мягка, а цветы растут или красные, с шапочкой красной или с красной каемкой по краю, или ж на листочке, если его поглядеть на свет, всегда найдется кровинка, — глазная вода вливается в корни деревьев, растущих возле могилы, по древесным жилам взбирается к самой вершине, чтоб лучше видеть оттуда, с самой высокой ветки, родное село, где прожил век человек, и поле, которое он обработал.
Потому-то и тянет молодых парней в полночь побродить по погосту, у креста на могиле понюхать цветы, когда кончат хороводы и парень липучкой к какой-нибудь девке прилипнет.
Так Трифон объяснял Пелагее, когда пришел к ней немного вздохнуть от рубанка, а Пелагея слушала Трифона молча, опершись подбородком о заступ. Слушала баба Трифона только вполуха и, не отдохнувши как надо, снова за заступ взялась, забыла о нем и о смерти и желтым, песком засыпала Трифону ноги, пока он сидел у могилы и что-то еще говорил.
— Некогда думать о смерти: надо могилу копать! — сказала
— Ты, Трифон Иваныч, почище стругай! — крикнула Трифону Пелагея.
— Вымою… будет что надо!
— К завтраку смерила заступом:
— Эна… сажень!
Пелагея кликнула Трифона, Трифон подал ей руку, упершись босыми ногами о край, и Пелагея, приставивши заступ к стенке могилы, легко взобралась наружу.
— В земле, дядя Трифон, тепло, как в избе!
Смотрит Пелагея на Трифона, красная, потная, на щеках веселые ямки, а в золотых ресничках висят песчинки, песчинки набились и в косу, коса от работы разбилась и до пояса покрыла ей спину.
Трифон в могилу взглянул, заступом деловито смерил и начал Пелагею хвалить:
— Добрая горница… скажет Аким спасибо!
— Хороша? — говорит Пелагея с улыбкой.
— Чего же еще!.. схороним, уж не убежит!.. пойдем-ка, у меня осталось только крышку доделать!
Пелагея погладила доски у гроба:
— И верно, что вымыл: ни задоринки руки не слышат!
Сказала Пелагея спасибо и гроб, как перушко, взвалила на плечи.
После Трифон крышку принес и поставил ее к двери у входа…
Пелагея весь день хлопотала, не пила, не ела и в тот день не топила печь: боялась, как бы дедка Аким до утра из гроба не вытек!
В полдни опять смоталась к отцу Никанору: лишний раз попросить никогда не мешает. Долго Пелагея просила прийти завтра и справить свекра пораньше.
— Псаломной молитвы не будет? — спросил отец Никанор.
— Да нет уж, батюшка: сама почитаю!
— Как знаешь…
— Не на что, батюшка…
— Тебя учить — только портить, — шутливо сказал отец Никанор.
Пелагея вернулась домой и тут же достала с полки Псалтырь, стерла с него передником пыль и встала к свекру в угол, к окну: побежал псалом за псалмом, и в избу надвинулись тени.
…К вечеру, когда пригнали коров и в окна просунулись красные пики, расколовшись на мелкие красные брызги о гроб с дедом Акимом, Игнатка-подпасок пришел домовать…
У нас пастухи в Чертухине ходят по ряду. Корова считается ножка, летник подтелок — полножки, а четыре барана — черёд, идут за корову. Значит, так: сколько пойдет копыт у тебя на выгон в Егорье, столько и чередов пастух будет жить и харчиться…
Пелагея совсем про черед забыла в хлопотне, а Игнатка пришел чуть ли не на две недели.
— Здорово, хозяйка! — крикнул ей громко Игнатка из двери.
Пелагею холодной водой так и обдало, потом бросило в жар, Псалтырь в расплохе она Акиму положила на нос и к печке позвала Игнатку…