Последний месяц года
Шрифт:
Глава девятая
Четырнадцатое декабря
Был уже седьмой час, когда Рылеев лег в постель, а в семь пришел Трубецкой.
— Я не хочу, чтобы первым выходил морской экипаж. Он всех слабее, — решительно заговорил Трубецкой. — А если другие полки не пойдут за нами?
— Но как же, князь, — приподнимаясь на локте, встревоженно спросил Рылеев. —
— Отмените! Да и вообще, стоит ли?
Рылеев ничего не ответил и стал одеваться. Трубецкой тоже хмуро молчал.
Дверь отворилась, и вошел Иван Иванович Пущин. Получив письмо Рылеева, он, несмотря на запрещение начальства, покинул Москву и вот уже несколько дней находился в Петербурге.
— Сенат присягает Николаю! — взволнованно заговорил он. — Отца моего, сенатора, вызвали ни свет ни заря. Царь решил опередить нас…
— Не надо начинать! — умоляющим голосом твердил Трубецкой.
— Нет, надо! — не сдержавшись, крикнул Рылеев.
Трубецкой молча поднялся и уехал.
Рылеев быстрыми шагами подошел к окну и отворил форточку. Утро было ясное, тихое. Все как обычно. Из мелочной лавчонки выбежал мальчик с пачкой газет в руках и громко крикнул:
— У нас новый государь! Царствует Николай Павлович!
По набережной мелькнули сани и остановились у подъезда. Приехал Якубович. Вслед за ним в комнату вошел Оболенский.
— Как идут дела? — обратился к нему Рылеев.
Еще до рассвета Оболенский верхом объехал Измайловские казармы, конногвардейский дивизион, казармы гренадерского экипажа, Семеновского, Егерского и Московского полков.
— Ждут сигнала, — коротко ответил Оболенский.
Бесшумно появился Петр и, подойдя к Рылееву, негромко сказал:
— Вашу записку я отнес господину Кюхельбекеру еще при свечах. Обещали скоро быть…
Рылеев пожал ему руку. И вдруг Петр, всегда невозмутимый, бросился перед ним на колени:
— Батюшка ты наш! За народ идешь страдать! — прошептал он.
Рылеев отвернулся и велел ему уйти, боялся расчувствоваться.
Вбежал Александр Бестужев, веселый и решительный. За ним, сутулясь, стоял Каховекий.
— Что скажешь, Кондратий? — хрипло спросил он.
— Все распоряжения сделаны. Бог управит остальное, — устало ответил Рылеев.
— Я хочу подтвердить, — стискивая кулаки, четко выговорил Каховский, — что исполню поручение, на меня возложенное.
Все обнялись и расцеловались. Губы Рылеева были холодны.
Пришел Николай Бестужев.
— Я ждал тебя! — обрадовался Рылеев. — Пусть морской экипаж не выходит первым. Трубецкой приказал.
— Значит, с московцев начнем? — удивился Николай Бестужев.
— Да. Ты иди в морской экипаж, Каховский в лейб-гренадерский, а я поеду в Финляндский полк, — говорил Рылеев. — Сума через плечо, ружье в руки, встану в солдатский строй…
— Во фраке? — усмехнулся Николай Бестужев.
— Да-да, — растерянно ответил Рылеев. — Впрочем, нет! Может, лучше надеть русский кафтан, чтобы сравнять солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы?..
— Что ты, друг! — возмутился Николай Бестужев. — Где солдатам понять такие тонкости патриотизма? Да они тебя скорее прикладом ударят, чем посочувствуют твоему благородному, но неуместному маскараду!
— Наверное, ты прав, это слишком романтично, — задумчиво сказал Рылеев. — Надо просто, без затей. Что ж, друзья, может быть, сегодня исполнятся наши мечты!
Он крепко обнял Николая Бестужева.
— К делу, друзья! — звонко воскликнул Александр Бестужев.
Они уже хотели идти, но в переднюю вбежала Наташа. С плачем схватила она за руку Николая Бестужева:
— Не уводите его! Я знаю, он на погибель идет!
В растерянности все замолчали. И казалось, откуда-то очень издалека прозвучал в этой тишине голос Рылеева:
— Я скоро вернусь, Наташенька! Верь мне, в намерениях моих нет ничего опасного… Я хочу добра людям, — и, решительно высвободившись из объятий жены, он выбежал на улицу.
Друзья догнали его.
На Сенатской площади собрался народ. В вечной скачке застыл над площадью бронзовый Петр. Дул ледяной ветер. Впервые за зиму подморозило — было градусов восемь.
В одиннадцатом часу утра на Сенатскую площадь пришел Московский полк. На зимнем ветру развевалось полковое знамя — награда за Бородино. Полк выстроился четырехугольным каре вокруг памятника Петру I.
Солдаты Московского полка были бодрые, возбужденные. В спешке они выступили без шинелей и теперь торопили начать действие — холодно. Ледяной ветер с Невы то и дело пролетал над площадью.
Александр Бестужев в парадном мундире стоял в середине каре и лихо точил саблю о гранит памятника. Под скупым зимним солнцем поблескивали пуговицы и аксельбанты его адъютантского мундира.
— Московский полк — сердце России, ура! — кричал он, и солдаты восторженно вторили ему:
— Ура-а!
Александр Бестужев смотрел на солдат влюбленными глазами: вот они, герои Бородина и Смоленска, отстоявшие отечество и со славой вступившие в Париж! Сегодня они вышли на новый бой — бой за свою свободу…
Вокруг восставшего полка шумела толпа. Народ заполнил Дворцовую и Сенатскую площади, — все пришли поглядеть на невиданное зрелище. Люди переходили с одной площади на другую, собирались большими группами, обсуждали происходящее.
К Московскому полку один за другим подходили члены тайного общества. Вскоре внутри каре собралось много людей, военных и штатских, в шинелях и шубах. Друзья обнимались, целовали друг друга.
— Святые минуты свободы… — негромко проговорил кто-то.
Рылеев метался среди собравшихся, и пелерина на его шубе взлетала, словно крылья огромной птицы.