Последний мужчина
Шрифт:
— Тех же! И то же самое! — возбуждение Сергея достигло предела. — Только в отличие от других, будучи относительно чисты, ищут добродетель там, где её не может быть. Девяносто девять из ста! И мучаются ваши одаренные и ломаются. И очередь из молодых паломников уже на Новинском бульваре. За тем же. Просто подмена места. Вот что натворили вы!
— Господа, господа! — Человек в аксельбантах даже чуть приподнялся и, опершись на стол, произнёс: — Коли такое непонимание между вами, так недалеко и до дуэли. А здесь вам не Чёрная речка и не Пятигорск. Да-с! Так что давайте успокоимся. Державу мутить не дозволено никому!
— Простите, Василий Иванович, — не обратив внимание на сказанное, выдавил Сергей.
— Да
Между тем председатель разошёлся не на шутку:
— Да-с! Не дозволено! Только раз в сто лет… но крепко! Чтобы опять… как там? — он обернулся к помощнику.
— Чтобы «опять начались глубочайшие будни после разгульного праздничка, которым потешила себя Русь за такую баснословную цену». Бунин Иван. Сказались больны-с.
— Слыхали? Газа не хватит!
— Осмелюсь возразить, ваше превосходительство, хватит ещё на пару-тройку-с… юбилеев… тьфу, сроков, — глупо улыбнулся держащий всегда наготове перо и бумагу. — Шельф… забыли-с.
— Это ж тайна государева! Язык распускать?! — Он гневно глянул на помощника. — Кесарю кесарево, а народу… то есть народу — пенсии, а кесарю… тьфу, запутали. Говорю, всем не хватит! И баста! — Тяжёлый кулак опустился на стол.
— Согласитесь, господа, — поддержал шефа помощник. — Могло ведь быть и проще: с виду человек почтеннейший, одарённый, питерский, опять же. А может, и не с виду, да требовали, гнали, ожидали, как хотите. Вот и писал, ставил, управлял, чтобы оправдать ожидания. Пардон-с, писали, ставили, ваяли. А затем из круга не вырваться! Обязаны оправдывать! Иначе забудут-с. А порой и суд, прости господи. А инъекция нужна! В левое запястье. Ломка. Страшное дело! Да ещё гонорар — не худо бы в ладонь, уже правую, женщины-то под левую ручку привыкли-с! Помните, в Неаполе?.. Близкие и не очень. Принуждали-с! — Он ухмыльнулся, посмотрев в сторону человека, стоявшего вполоборота и не узнанного Меркуловым.
— И не надо считать, что автор, вполне возможно, так и задумывал. — Тютчев подошел к режиссёру и трогательно взял его руку. — Мнение либо очевидно, либо не честно, с умыслом скрыто. Нравственным такой умысел быть не может. Не ищите кошку в чёрной комнате, особенно если её там нет вовсе.
— Подобные случаи не рассматриваем! Потому, как прикажут сыскать, найдём и кошку! Да-с! Найдем-с! — воскликнул человек в аксельбантах, к удивлению стоявших, и нервно поправил в очередной раз орден Трудовой славы на шее.
— В третий раз упоминают! В третий! А намекают на четвёртый! Загадки загадывают-с! Всё шифруются! Нас вовлекают-с! — Помощник подобострастно буквально перегнулся из-за спины шефа, заглянув тому в глаза.
— Нет уж, слуга покорный! — буркнул сидящий, и сложенные намертво кисти легли на стол.
— Спасибо и на том, ваше превосходительство, — улыбнулся Тютчев и чуть склонил голову.
— Василий Иванович, — поддержал поэта Сергей, — вот вы берете «великого», говорите себе: «так делали все до меня, но я найду, чего не нашли они. И это моя цель, моё видение, творчество. Начинаете менять обстановку, декорации, характеры. Используете эпатаж, поражаете зрителя неожиданными поворотами. Но искать-то хотите что? Ведь оправдан поиск только человека. И вовсе не того, который сейчас в фильмах и на сцене. Не портреты, не бюсты, не придуманные в перерывах вечеринок типажи, а русского человека. С его «с восьми до пяти». Его неуклюжестью и непрактичностью. Неизворотливостью. Но с болеющей душой. Не добили ещё такой тип — «человек-душа». Его-то и не замечаете. Не видите за отчаянием, бесшабашностью, за его пьянством, которое в каждом вашем кадре. Когда же, насосавшись, отвалитесь? А ведь такие люди только в земле российской! Клондайк! Но усилия коллег не прошли даром. Другой
— Знаете что! Я добью вас! — вдруг выкрикнул Меркулов. — Вашим же оружием! Я найду вам постановки «великих», как вы изволите выражаться, с которых зритель уходит другим! Лучше! Меняется. Плачет! И там есть русский человек! Их не так много, но они… были во все времена! И сейчас появятся… через двадцать лет провала. Непременно.
— Василий Иванович! Родной мой! Наконец-то! — Сергей подошёл к нему и обнял. — Ну наконец-то и вы поняли! Ведь сто шестьдесят миллионов! Что ж, премьера не найдём? Ещё какого! Неужели не сыщется больше двух праведников? Конечно, они есть. Во все времена находились личности. И ставили шедевры. Но свои шедевры! Не заокеанские копии, а собственные постановки! Глядели не на закат, а в глубь России. И сегодня, пусть в воображении, пусть для будущего, пишут они картину! Свой роман. Свою пьесу. И нет там «великих»! Ну ни грамма! Как ни крепка наука… как ни въелась!..
Старик, с благодарностью посмотрев на него и улыбаясь, неспешно подошёл к друзьям:
— Пожалуйста, трогайте, говорите с ними, слушайте стон. Не ставьте пустоту, но свечку! Делайте в слезах, иначе не выйдет. А пачкать… и обманывать людей оставьте другим, площадным. Руки-то через одни — грязные.
— Но мои… мои… — раскрасневшийся Меркулов отстранился от знакомого и с лицом, полным отчаяния, показал ладони. — Смотрите!
Сергей понял, что до режиссёра дошла лишь половина сказанного.
— Точно, грязные. Вы внимательно приглядитесь к обложкам, — неожиданно повернувшись, вставил приятным баритоном человек, до сего момента неузнанный и не вступавший в разговор. Лицо его заставило режиссёра остолбенеть. Но не только лицо. Привыкнув к полумраку, он наконец рассмотрел пещерные своды над головой. — Беда в том, — не смущаясь, продолжал человек, — что, находя свои черты в героях, меняя их, как один из вас изволил выразиться, вы взмахом пера вычеркнули мою правду из моего же произведения. Погубили со Станиславским. Да-с! Погубили. Воспользовались моей кончиной. — Он нервно дернул рукой и на секунду отвернулся, громко сглотнув. — Зритель же не видит её больше ста лет. Обидно, господин хороший. Да-с, обидно-с.
— Антон Павлович! — глаза Меркулова вылезли из орбит.
— А это Фёдор Иванович, Тютчев, не узнаёте? — Сергей, привыкший к такого рода неожиданностям, выразительно посмотрел на известного драматурга.
— Отчего же? — тот холодно кивнул. — Здравствуйте, Фёдор Иванович.
Поэт, подойдя к человеку в пенсне, пожал гостю руку:
— Много читал-с. Проза безумно, безумно хороша.
— Я тоже рад, очень, очень рад, дорогой вы наш, — уже теплее ответил Чехов.
— Батюшки, неужели не снится? Ущипните меня, — словно сознавая что-то, забормотал режиссёр. — Кто бы мог подумать? Кто бы мог мечтать?
— Да-с, — не ожидая такой реакции, сконфуженно буркнул Чехов. — Ох уж эти властители дум. Зарвались и заврались. Всё переиначили. При жизни-то моей, по своим же словам, ставили, не дочитав до конца, чтоб потом из актеров в «основатели»… а сейчас что творят… что творят! Пропади вы все пропадом. — Он снова отвернулся и принял прежнюю позу.
Стоящий у входа замер, не понимая, что лучше — молчать или пробовать возразить. Но что? И кому! Он было начал вытирать выступивший на лбу пот, но, тут же оставив, стал пристально осматривать по-прежнему слабо освещенный зал, предваряя возможные сюрпризы.