Последний мужчина
Шрифт:
— ???
— Художники, художники-лгунишки. Лукавство. Здесь новый, уже их образ, — добавил поэт. — А громкое имя автора только для гонорара.
Режиссёр с подозрением посмотрел на него:
— Уж не было ли у вас разговора с одним из присутствующих? — он глянул мельком на Сергея. — Иначе, простите, откуда вам знать, что происходило после вас? И разве в те далёкие времена было по-другому?
Сергей прошипел:
— Библиотека… я говорил вам… здесь есть библиотека.
— Хорошо, — Меркулов взял себя в руки, — пусть мы добавляем что-то, стремясь обогатить пьесу или картину, как хотите, более разнообразными
— Понятно. Но тогда и вы должны согласиться, что оно становится вашим, а не автора. Того лишь идея. — Твёрдость в голосе человека в аксельбантах, вмешавшегося в разговор, означала одно — пора всё расставлять по местам.
— Что ж крамольного? — Режиссёр решил бороться до конца.
— Ничего. Произведение переводчика. Что и имел в виду его превосходительство. Я правильно выразил вашу мысль? — Сергей повернулся к человеку за столом.
Человек в аксельбантах, не понимая до конца, к чему тот клонит, на всякий случай одобрительно кивнул, польщённый значимостью своего мнения.
— Так по-другому-то нельзя! — воскликнул Меркулов. — Даже если ставить слово в слово, вы правильно заметили, стул-то отодвигать будут по-разному. В каждом театре, каждый постановщик! В том и творчество.
— Дело в том-с, что оно ваше и оно навязанное! — неожиданно рявкнул сидевший, рубанув рукой воздух. — Есть такое мнение! — И, к удивлению остальных, посмотрел на помощника с улыбкой. — А что, мысль не дурна? Tie правда ли?
— Точно так-с! Ваше превосходительство.
— Не ходите, — не унимался Меркулов, — кто заставляет? А сама пьеса не навязана драматургом?
— Так он свое и представляет. А вы, почтеннейший, крадёте идею и преподносите продукт под его именем! Да-с! — Председатель покачал головой. — Вся жизнь — сплошные кражи. Коррупция и дороги, коррупция и дороги… ох… о чём это я?
— О том, что и все потомки, господин генерал. Всегда в борьбе-с! Невидимый фронт. А значит, не прорвать! — Помощник бухнул перед ним лист и ткнул в середину пальцем.
— Ага, вот, — посмотрев в бумагу, проговорил сидевший. — И чем запутаннее, непонятнее ваш рассказ, чем эпатажнее постановка, тем больше вы убиваете автора, не спросивши его наперёд. Так-то, сударь! И, похоже… подаёте себя. Или продаёте? Не вижу, — он повернулся к помощнику.
— Продаёт, продаёт-с, ваше превосходительство. Только не «похоже», а «дороже». И дороже продаёте себя…
Тот снова углубился в чтение:
— Единая Россия… Тьфу, штемпель! Ага, нашёл — даже не автора, а себя. Не пьесу, а амбиции, не искусство, а подделку! Обман. — Человек в аксельбантах поднял голову. — Во даже как! Нет, я решительно заявляю, вы просто лжец и вор, господин хороший. К тому же профессиональный, раз берёте за это деньги! Да-с! Профессиональный! Остается дивиться вашей пронырливости! Ваше место — подмастерья у создателя произведения. Тьфу, ваше место… Я не посмотрю на печать! Почему до сих пор на свободе?
— Ещё и фильмы по тому же принципу снимают-с! — вставил помощник и, поймав настроение хозяина, выпалил: — Не пора ли им-с в Зазеркалье? Простите, ваше превосходительство,
— Так по-вашему выходит, что ставить пьесу должен сам автор? — слегка смутившись, но то ли не приняв угрозы всерьёз, то ли искренне не понимая, о чём речь, спросил Меркулов.
— Именно. Только народ, — развел руками Сергей.
— Так половины нет в живых.
— Тогда не пишите, что пьесы автора для него. Говорите, что «начитавшись того-то…», я ставлю свою пьесу по мотивам лично моих впечатлений… И так далее. Первым не будете. Да такое уже случалось, не переживайте.
— Э-э-э! Куда вас понесло! Назад! В нору! Тьфу, в тему! — сообразив, что поймал смысл спора, пробасил человек в аксельбантах.
— Правда и появится на сцене, — угодливо добавил помощник.
Режиссёр даже рассмеялся:
— Получается, пьеса умирает вместе с автором?
— Но это справедливо, Василий Иванович, — виновато проронил Тютчев. — Не случайно Богомолов так и не дал согласия снять фильм по известной книге. И таких примеров много. Книга, как и пьеса, живые существа. Они живы, ещё как живы! Но только своими страницами. Любое мнение, отличное от авторского, ложь. Всегда лично ваша ложь, коли ставите его фамилию.
— Так-то лучше, — всё ещё настороженно пробормотал председатель.
— Так если дело в фамилии, чёрт с ним, буду писать «по мотивам» и так далее, из-за этого сыр-бор, что ли? — воскликнул, повеселев, Меркулов.
— Да нет же! — Сергей с отчаянием хлопнул в ладоши. — Сплошь и рядом берутся за произведения, в которых и следа добродетели нет. Ни её, ни граней. А ищут, выдумывают, догадываются… Съезды проводят! И всё потому, что авторы объявлены великими! Кем и когда, уже не имеет значения. Да и не помнят. Самостоятельность мышления утрачена воспитанием. Учителями сформирован твёрдый комплекс неполноценности. Со студенческих лет им внушали: «Мечтой вашей должна стать постановка таких-то, сыграть такого-то, добиться того-то. Тогда вы состоялись. Так делали мы, а вы обязаны следовать! Забудьте, что в девяносто первом всё изменилось… ой, что у вас есть разум. А душу и чувства отдайте тем. Объявленным! Ошибки быть не может. Потому что их признаем мы! И вы объявите, и вы воспитаете. Всё должно остаться по-прежнему!» Мотив отчаянной защиты один: иначе и мы не значим ничего! А жизнь прожита зря. Помните? И лгут, и лгут, и лгут.
Учителя ученикам. Ученики зрителю и читателю. Искусствоведы о живописи. Живописцы, владельцы галерей и киношники — о целях. Гниёт человек в Банном переулке. Гниёт! — Он сокрушённо развел руками. — А вы, Василий Иванович, фамилия, сыр-бор! Конечно же, дело в них. В именах. Не в тех именах. И уже молодые постановщики, как тысячи белок до них, крутятся в том же колесе, не понимая, что бегут на месте. В порочном круге.
— Ну хорошо, — почти выкрикнул Меркулов, — внушай не внушай, а одарённые, чувствующие дух появляются! Что, по-вашему, делают они? Что ставят, пишут, снимают?