Последний мужчина
Шрифт:
Только сейчас одинокий с плакатом заметил на той галифе. «Да она переодета мужчиной!» — мелькнуло в голове. — Где-то такое уже было». Но мысль перебил картавый голос:
— Послушайте, милейший! Мы пдишли не за золотом партии — мифом для политических бретёров. Оно стоит позади меня. Понимаете? Неужели вы думаете, что кто-нибудь из наших недобитков, назовись открыто, будет иметь успех? Разве что на «Охотном». Так нам, батенька, нужно всё. Всё! А не лаковые лимузины и рестораны на Тверском. Это детская болезнь…
— Владимир Ильич! — одернула «дама» и нервно поправила очки.
— Ах да… — Вождь опустил привычно вытянутую руку.
— Э-э… так вот, молодой человек… некдасиво. Непозволительно ростки-то, так сказать… того… Имена — самое ценное, что есть у нас… пока. Твёрдые руки и свинец понадобятся чуть позже. А попутчиков мы, — говоривший кивнул за спину, —
— Так спросите у Ксении. Ей постаканно известно. Размешивать снадобья не буду. Ваша спутница прекрасно с этим справляется благодаря и образованию.
— Ответил мужчина с плакатом и тут же добавил: — надеюсь, престижный диплом не прилагаемая к фамилии статусная бумажка и мадам все-таки получила что-то кроме него?
— Разумеется, — огрызнулась та.
— Тогда вы должны знать, — не отступался мужчина, — что счастье — социальная категория, зачать которую способен только коллектив и обязательно среди равных. Обязательно! Это как ребёнок — родителей не менее двух и они наги. Лишь потом ему говорят, что счастье в богатстве, образованности… а до того ребёнок честен и радостно играет с детьми сапожника. Так вы ребёнок или уже лицемерка?
— Рождаемая среди состоятельно равных… — процедила дама. — Состоятельных!
— Как же вы определите степень состоятельности? — Одинокий с плакатом вздохнул. — В три сотки, три машины или в три яхты?
— А это не ваше дело!
— Неужели только диплом? Не знать лобного места, на котором лежат головы «птенцов» всех революций?
— Любе-е-езная, — беря под руку женщину и увлекая за собой, пропел картавый, — вы же попались на бобах, что кур во щи. Точь-в-точь как с вопросом, помните? Один и тот же триста шестьдесят раз в году. Прям заевший винил. Будьте разнообразней, фантазируйте. Ведь можете! Гм… «революция норок»! Конечно, это рост после наших «пыжиков». А если, повторяю, пофантазировать? Кажется, ваше любимое занятие после пары шампанского? Постараться развить тему. Скажем, «революция горностаев» или «очковых змей»? — он вдруг остановился и внимательно посмотрел на даму. — Н-да… шутить никогда не умел. — Говоривший развернул изумлённую спутницу по ходу движения. — Запутывайте, запутывайте этих, — кивнув назад, продолжил вождь. — Учтите, неважно, чья она будет, барышня-то наша. Один вон, тоже «революшн» поёт. Та нехай поёть. Главное — наша с вами! А вот метод архиважен! И он у нас одинаков — подбить народ. Заметьте, здесь вы с нами. Или мы с вами, как хотите. Потом разберёмся, я уже говорил… Чёрт, забыл про картавость… Понимаете, милочка, — голоса быстро удалялись, — вот они всегда были такими на пдоклятой Руси. Здесь я с вами согласен. Помню, пока баржами, баржами топить не начали… а ведь на всех вдоде патронов хватало. И на тебе! Так что не проглядите, уж не проглядите! В затылок надо… самое верное, со спины, со спины! Проверено. — Говоривший вдруг хлопнул в ладоши, обернулся и громко произнёс: — сообщу ещё одну пделюбопытную, хм, слово-то какое липкое… вещь. «Зеркало нашей революции», как мы прозвали известного вам графа, говаривал: «Нет более далёких от нас людей, чем революционеры». Да-с. Такие вот парадоксы. И при этом, заметьте, добавлял: «Есть аристократия ума, а есть аристократия нравственности». Я бы уточнил, — он вновь повернулся к даме, — есть демократия разума и автократия нравственности. К последнему определению вы, милочка, практикуете вполне классовый подход: первую половину не признаёте, а ко второй никакого отношения не имеете. У вас не умирает любимый ребёнок в соседней комнате и каждую ночь. Ну не может такого быть. И это единственно правильная позиция. Так что с нами, с нами. Пдостите, конечно, но время сюсюканья прошло, бросайте, скидывайте маску».
«К чему мне привиделось такое? — Ошарашенный градоначальник снова замер. — Надо бы вечерком подумать, кто перевёрнут сейчас — я или бестолковый народ. А пока поднимусь-ка повыше, тьфу, или спущусь ниже, — взяв себя в руки, начал соображать он, но так и не решил. — Может, я слишком высоко и люди не могут разглядеть меня? Или они так низко? Нет, всё-таки до вечера внизу они, а я спущусь». Мэр так и сделал, но, видно, решение было неправильным, потому как тут
— Гражданин! Вы почему опрокинули статую? Пройдёмте! — полицейский не мог оставить без внимания такое недоразумение.
— Да ведь она сама стояла вверх ногами, — вполне мирно возразил мужчина.
— Тем более нашего градоначальника, — продолжал служивый, постепенно бледнея. — Тем более из гипса. Тем более сегодня… Тем более… вы?! — Заклинившего сержанта под общий хохот толпы наконец отпустило. Рука, властно указующая на патрульный автомобиль, потянулась к козырьку. — Ваше… Ваше превосходительство… только не по моде! Не по утрате доверия… В роте засмеют. А у меня семья, дети, любовница… тьфу, — залепетал он под улюлюканье зевак.
— Прочтите письма Шилова и Чехова. А потом Гоголя и Толстого! О разнице доложите! — рявкнул вконец расстроенный мэр. — Понаехали тут!
— Слушаюсь! Ва-шес-тво! — отчеканил сержант, так и не поняв, что рассердило градоначальника.
В этот день, как не бывало никогда, для некоторых не подпадающих под определение «народ» не всё закончилось благополучно. Начало было положено.
Было около трёх пополудни. Нетерпение Богданова било через край. Чтобы как-то отвлечься, он взял последний номер «Московского литератора» и, пробежав глазами, остановился на статье под названием «Кто ты, человек?» «Странно, — подумал Юрий Николаевич, — вроде ничего подобного не редактировал». И, хмыкнув, тут же углубился в чтение, шевеля губами:
«Первый и последний президент страны, занимавшей шестую часть суши, убил миллионы и спокойно протянул руки за Нобелевской премией мира, а не за именной пулей, какую присуждали суды дважды несчастным его подданным за одну лишь загубленную душу. Под молчание твое! Человек.
Грань, за которой ты заканчиваешься и начинается бесплотное отражение пустоты времён, — неужели в этих протянутых руках? Кто ставит предел, за которым тебя нет? Кто дарит время, и кто крадёт его у тебя? Индейцы бросали стариков с вязанкой хвороста, которая точно отмеряла последний срок. Так награда или хворост? Слава или безвестность? Или медведь, подводя черту земной жизни, когда впивал в несчастного клыки? Нет. Ни первое, ни второе, ни третье. О великой несправедливости мира думал и протянувший руки, и обречённый. Но была ли в радости, как и в стекающей от нестерпимой боли слезе, капелька Достоевского? Лишь у второго. Как и сама слеза. Как и боль. Единственная награда, что заслужил на земле человек. Ибо «не ведает, что творит» — повторял умирающий! Не находилось места ненависти. Как и места страданию у первого, бежавшего от слёз. «Не ведает!» — думала любовь в человеке. Индеец! Не знавший христианства. Но христианство знало его, войдя в новорожденного с первым же глотком дыма вигвама!
Так кто ты, человек?!
Что гудит и завывает в тебе? Рвёт и корёжит? Вкладывает в душу твою убеждения и страсть, а в руку нож? Что за страшилище живёт внутри тебя? Чей дом ты ещё, человек?
Необузданной ненавистью своей это живущее в мановение ока делает добродушного зверем, отца убийцей, а любимых детей, хохоча, превращает в отупевших подонков, готовых утром целовать у порога мать, а вечером забить до смерти прохожего, одетого не так. Кто заслоняет в благих намерениях твоих страдания людей? Какая особь в тебе, человек? Совмещающая гуманизм с авиаударами и спокойно засыпающая с женщиной в тот же день? Женщиной, радостно встречающей тебя с «работы». Нет! Спать может только особь! У человека сна нет! Не может быть его у тебя, любящего, страдающего, плачущего, спасающего! Хотя бы себя. Ровный сон только у мертвецов. И не по ночам. Вот обратная проекция твоя, человек!
Кто же ты?
Умирая на крюке под рёбрами с лопнувшими от ожогов глазами, он не выдаёт своих товарищей. А если выдаёт? Да разве смеет кто бросить в него камень? Не подать руку?
Что испытывал ты, когда каменный топор был оружием твоим? Равнодушие? Сначала к животным? И что испытываешь сегодня? Неужели ты не изменился, человек? Неужели привык… убивать? Превратился в особь, оттачивая ненависть к жизни? К умирающей лосихе? Той, что отвела от смерти своё дитя. Умирающей мучительно долго, глядя на двуногое существо глазами, полными слёз, что, скатываясь и замерзая, делают снег солёным? Попробуй, особь, это так! Найди общее между нею — лесной матерью, стариком и висящим на крюке человеком. Хотя бы попробуй. Ты давно не видишь себя в них. Ты ослеп!