Последний очевидец
Шрифт:
И я ее понимал. Она не хотела играть в любовь уже потому, что я был женатым. Жена моя, тоже Катя, любила меня и этого не скрывала. Кроме того, Катя была интересная молодая дама, очень светская, умная, веселая, в обществе просто блестящая.
При этих обстоятельствах только сильное чувство или иные причины, например материальный интерес, могли толкнуть Екатерину Викторовну на сомнительную авантюру — стать соперницей Екатерины Григорьевны.
Ни того ни другого, то есть ни чувства, ни интереса, не было. Она держала лестницу только потому, что ей хотелось проявить хоть маленькое внимание к елке для детей наборщиков
Она жила в семье Софьи Ипполитовны — секретаря оной газеты, и хотела быть с ней вежливой. Последняя, и по должности и по сердечному влечению, была душой этих елок. Жила в семье — не значит, что Екатерина Викторовна была им родственницей. Просто она со своей матерью снимала комнату в квартире этих людей. А квартира эта находилась в том же доме, что и редакция «Киевлянина», то есть в нашем доме. Вот откуда и пошло знакомство мое с Екатериной Викторовной Гошкевич.
В книге Гончарова «Фрегат «Паллада» упоминается эта фамилия. Гошкевич плыл на этом корабле, по-видимому, как и Гончаров, в составе дипломатической миссии. Проклинал ли он море, как автор «Фрегата «Паллады», или восхищался «свободной стихией», как Пушкин, не знаю. Но потомок его или однофамилец жил в Киеве в то время, когда известный художник В. М. Васнецов расписывал Владимирский собор. Это было примерно в 1885–1886 годах.
Васнецов работал над изображением Богоматери, писавшимся на стене, что за алтарем, почему Она и называется Запрестольная. Эта киевская Мадонна прекрасна. И по-видимому, легко была создана творческим вдохновением художника. Но для Младенца он искал натуры. И, если верить киевской легенде, Васнецов нашел ее в семье Гошкевича, в лице его маленькой дочери.
Таким образом, Предвечный Младенец, сияющий Своими всевидящими очами со стены киевского храма, в какой-то мере был навеян девушкой, которая со скукой в красивых глазах смотрела на меня.
К сожалению, я этого не знал, когда глупо сидел на вершине глупой лестницы. Если бы знал, то соскочил бы вниз и, переступив через все условности, спросил бы барышню в упор:
— Знаете ли вы, с кого писал Васнецов Младенца, что во Владимирском соборе?
И если бы она ответила «знаю», а она не могла этого не знать, то «дружбою у нас бы кончиться могло бы».
Но я не знал и не спросил.
Не вышло дружбы, а в конце концов «прочел я столько злобы в ее измученных глазах, что на меня напал невольный страх…»
Но это в конце концов, а сейчас мы только у начала.
Семья Гошкевич распалась. Быть может, внутренний ее смысл был только в том, чтобы появилась на свет Божий девочка, вдохновившая художника…
Затем отец уехал в Херсон, где он издавал какую-то левоватую газету. Мать осталась в Киеве. Имея некоторое медицинское образование, она стала акушеркой. Я видел ее в том возрасте, когда, пожалуй, женщину еще нельзя назвать старухой. Она была сухая, тонкая, в лице ее сохранились следы красоты, строгой, но совершенно не божественной. Отца я никогда не видал. Но Екатерину Викторовну видел, не только сидя на лестнице. Она бывала иногда в нашем доме, то есть в «киевлянинской» семье.
Но не только мне (допустим, ко мне она была особенно равнодушна), но никому не удавалось нарушить выражения величественной скуки на этом молодом лице. Даже Катя, моя жена, которая могла бы расшевелить мертвого, терпела здесь
Катя, между прочим, прекрасно декламировала иные стихотворения. Однажды она читала из Надсона, и мне это запомнилось:
И когда на охоте, за пышным столом, От лица именитых гостей, Встал прекраснейший рыцарь И чашу с вином Поднял в честь королевы своей, И раздался в лесу вдохновенный Привет, Светлый гимн красоте и венцу, — Королева едва улыбнулась в ответ, Не промолвив и слова певцу.Вот такую скучающую королеву напоминала эта двадцатилетняя девушка, хотя королевой она не была.
Кем же она была в то время? Машинисткой у одного киевского нотариуса. Она получала двадцать пять рублей в месяц, имела только одно приличное платье, и притом черное. Почему же она так гордилась и так скучала? Потому, что она была больше, чем королева, она была Васнецовское дитя.
Я не думаю, что в Екатерине Викторовне сознательно таилось убеждение о каком-то своем превосходстве над другими людьми. Это было, скорее, только чувство, но основано оно было на легенде, связанной с Васнецовым.
Для нее это не была легенда. Этот рассказ мог исходить только от матери, естественно так гордившейся тем, что дочь увековечена на стене собора. Девочка, подрастая, невольно впитывала преклонение матери перед чудесной дочкой. Так должно было быть.
Татьяна Дмитриевна Ларина чувствовала себя на своем месте «в тиши забытого селенья», но судьба беспощадно бросила ее в блистательную столицу. Но Екатерина Викторовна не хотела довольствоваться скромной долей машинистки у киевского нотариуса и поднималась по социальной лестнице не только по желанию судьбы, но и собственным произволением. Не Пушкин, а Лермонтов предсказал ее долю:
В песчаных степях аравийской земли Три гордые пальмы высоко росли.Одной из этих пальм была Екатерина Викторовна.
Без пользы в пустыне росли и цвели мы… Ничей благосклонный не радуя взор…Впрочем, в эти трудные времена был один взор, который взирал на пальму с нескрываемым восхищением.
У пятилетнего мальчика были красивые глаза и длинные ресницы. Слишком длинные. Поэтому иногда из детской доносился жалобный крик: «Ресницы!»
И все взрослые умели эти слишком длинные ресницы вытаскивать из-под век, куда они забирались. Прошло десять лет. Глаза остались красивыми, ресницы длинными, но теперь последние вели себя пристойно.
Пятнадцатилетний подросток имел успех там, где взрослые терпели поражение. Ему удалось расшевелить скучающую красавицу. Она улыбалась в ответ на веселые дерзости своего не очень робкого пажа. Губы смеялись, но красивые глаза выражали обожание. Смелость и почтительность. Чего еще надо?